Агата Кристи - Кривой домишко
— Понятия не имею, сэр. Берегла его как зеницу ока.
— А когда ее нашли, блокнотика при ней не было?
— О нет, мистер Чарлз, не было.
Значит, блокнотик кто-то взял? Или Джозефина прячет его в своей комнате? Я решил пойти посмотреть. Где находится комната Джозефины, я не знал, но когда я в нерешительности шел по коридору, из-за одной из дверей раздался голос Тавернера:
— Зайди-ка сюда, Чарлз! Я в комнате ребенка. Видел когда-нибудь что-нибудь подобное?
Я переступил порог и стал как вкопанный.
У небольшой комнаты был такой вид, будто по ней пронесся ураган страшной силы. Ящики комода выдвинуты, и их содержимое разбросано по полу. Матрасы и постельное белье сдернуты с маленькой кровати. Ковры свалены в кучу в углу, стулья перевернуты, картины сорваны со стен и фотографии вырваны из рамок.
— Боже мой! — воскликнул я. — Что здесь произошло?
— А как ты сам полагаешь?
— Кто-то что-то искал.
— Точно.
Я осмотрелся и присвистнул.
— Но как… Как можно было пробраться в комнату и учинить такой разгром, не будучи никем увиденным или услышанным?
— Да очень просто. Миссис Леонидис все утро провела в спальне за маникюром, телефонными разговорами с друзьями и примеркой новых туалетов.
Филип сидел над книгами в библиотеке.
Нэнни на кухне чистила картошку, лущила фасоль и гремела кастрюлями. В семье, где всем хорошо известно времяпрепровождение друг друга, планировать подобные действия очень легко. И вот что я тебе скажу. Проверить это нехитрое дельце — то есть устроить ловушку для ребенка и перевернуть вверх дном детскую — мог абсолютно любой в доме. Но человек этот страшно спешил, на спокойные поиски у него не было времени.
— Вы говорите, любой в доме?
— Да, я проверил. У каждого из домашних имелась такая возможность. У Филипа, у Магды, у Нэнни и у твоей девушки. То же самое и наверху. Бренда провела большую часть утра в одиночестве. У Лоуренса и Юстаса был перерыв в занятиях — с половины одиннадцатого до одиннадцати. Часть этого времени с ними находился ты — но не все время. Мисс де Хэвилэнд гуляла одна в саду. Роджер сидел в своем кабинете.
— Только Клеменси была на работе в Лондоне.
— Нет, даже она не исключение, потому что осталась сегодня дома из-за головной боли — и находилась все утро одна в своей спальне. То есть это мог сделать любой из них — абсолютно любой! Но кто именно — я не знаю. Не имею ни малейшего представления. Если бы знать, что именно здесь искали… — он обвел глазами разоренную комнату. — И если бы знать, нашли ли искомое…
В глубине моего сознания шевельнулась какая-то смутная догадка.
Инспектор Тавернер помог мне, спросив:
— А чем девочка занималась, когда ты видел ее в последний раз?
— Подождите-ка! — И я бросился прочь из комнаты, взлетел по лестнице на второй этаж, повернул налево, преодолел еще один лестничный марш, потом снова спустился на несколько ступенек, пробежал по коридору, распахнул дверь котельной, шагнул наверх через две ступеньки и огляделся по сторонам, пригибая голову из-за низкого потолка.
В ответ на вопрос, что она делает в котельной, Джозефина сказала: она, мол, расследует.
Я не понял, что можно расследовать на пыльном, затянутом паутиной чердаке среди грязных котлов. Но ведь это помещение могло служить прекрасным тайником! Вероятно, Джозефина что-то прятала здесь — то, что ей нельзя было держать при себе. А если так, то найти это не составит особого труда.
На поиски у меня ушло всего минуты три. За самой большой котел, доносившееся из глубины которого шипение вносило дополнительную злобную ноту в мрачную атмосферу чердака, была заткнута пачка писем, обернутых куском коричневой упаковочной бумаги.
Я прочитал первое письмо.
«О, Лоуренс…
Мой дорогой, моя любовь… Как прекрасно вчера вечером ты прочитал стихотворение! Я знала, оно предназначалось мне, хоть ты и не смотрел на меня в это время!
„Вы хорошо декламируете“, — сказал Аристид, и он не знал, что оба мы чувствовали при этом. Дорогой мой, я знаю, скоро все устроится, и мы будем радоваться тому, что он никогда ничего не узнал и умер счастливым. Аристид всегда был очень добр ко мне, и я не хочу, чтобы он страдал. Но я действительно не понимаю, какую радость можно находить в жизни, когда тебе уже за восемьдесят. Я бы не хотела жить так долго! Скоро мы будем вместе — навсегда. И как же прекрасно будет то время, когда я смогу сказать тебе: „Мой милый, милый муж…“ Возлюбленный мой! Мы созданы друг для друга! Я люблю, люблю, люблю тебя — и не вижу конца нашему чувству! Я…»
Там было еще много чего понаписано, но у меня пропало желание продолжать чтение.
Я мрачно спустился вниз и сунул сверток Тавернеру.
Тавернер прочитал несколько абзацев, присвистнул и бегло просмотрел еще несколько писем.
Потом посмотрел на меня с видом довольного кота, отведавшего жирных сливок.
— Ну что ж, — нежно пропел он. — Эта улика выводит прямиком на миссис Бренду Леонидис. И мистера Лоуренса Брауна. Значит, это все-таки они…
Глава 19
Впоследствии мне даже самому казалось странным, насколько внезапно и бесповоротно вся моя жалость и сочувствие к Бренде Леонидис исчезли с обнаружением ее писем к Лоуренсу Брауну. Было ли уязвлено мое самолюбие сознанием того, что эта женщина любила Лоуренса Брауна слепой слащавой любовью и расчетливо и бесстыдно лгала мне? Не знаю, я не психолог. Предпочитаю считать — конец моей жалости к Бренде положила мысль о маленькой девочке Джозефине, хладнокровно убранной преступниками с пути в целях сохранения.
— Безусловно, ловушку устроил Браун, — сказал Тавернер. — И это объясняет один момент, показавшийся мне загадочным.
— В смысле?
— Да как-то все это было страшно глупо обставлено. Суди сам: ребенок заполучил эти письма — письма совершенно убийственного содержания! Первое логическое движение — попытаться вернуть их (в конце концов, бездоказательные разговоры о любовных письмах можно счесть детскими фантазиями). Но вернуть их невозможно, так как неизвестно, где они спрятаны. Значит остается единственное — заставить ребенка молчать. Человек же, совершивший одно убийство, не остановится перед вторым. Все знали, что девочка любит кататься на двери старой прачечной, расположенной в пустынном заднем дворе. Идеальным вариантом, конечно, было бы подкараулить Джозефину за дверью и разобраться с опасной свидетельницей с помощью кочерги, железного прута или резинового шланга (которые находятся тут же в домике, прямо под рукой). Зачем возиться с дурацким мраморным львом, устанавливая его на верхней кромке двери, если существует большая вероятность, что он в девочку не попадет или попадет, но не убьет (как оно и получилось)? Я спрашиваю: Зачем?
— Ну и каков же ответ?
— Первое, что пришло мне в голову, — это мысль об организации алиби. То есть каким образом кто-то обеспечивает себе железное алиби во время покушения на Джозефину. Но эта версия не работает: во-первых, ни у кого из домашних никакого алиби все равно нет, и, во-вторых, обнаруживший тело девочки обязательно нашел бы и кусок мрамора поблизости — и весь modus operandi все равно стал бы ясным. Конечно, если бы преступник убрал кусок мрамора до того, как ребенок был обнаружен, картина покушения осталась бы непонятной. Но в целом вся эта история кажется лишенной смысла.
Инспектор развел руками.
— И чем же вы все это объясните?
— Особенностью характера Лоуренса Брауна. Индивидуальной идиосинкразией. Молодой человек совершенно не переносит насилия — он не может заставить себя совершить над кем-то акт насилия. Он просто физически не мог стать за дверью и раскроить ребенку череп. Но мог устроить ловушку и убежать прочь, чтобы только ничего не видеть.
— Да, понимаю, — медленно проговорил я. — И эзерин в пузырьке из-под инсулина — из той же оперы?
— Точно.
— Вы полагаете, он действовал без ведома Бренды?
— Это объясняло бы, почему она не выбросила использованный пузырек. Конечно, они могли действовать сообща… Или даже Бренда могла сама придумать и организовать номер с отравлением… Милая безболезненная смерть для старого мужа. Но я уверен, ловушку для Джозефины устраивала не она. Женщины никогда не возлагают надежд на подобные трюки — и в этом они правы. Я лично считаю — идея с эзерином возникла в голове Бренды и, возникнув, полностью подчинила женщину себе. Вообще-то Бренда относится к тому типу людей, которые умудряются не скомпрометировать себя нив каких ситуациях, всегда выходят сухими из воды — и продолжают жить со спокойной совестью.
Он помолчал и продолжал:
— Эти письма существенно проясняют дело. Если девочка оправится, можно будет считать, что все устроилось самым лучшим образом. — Тавернер искоса взглянул на меня:
