Дороти Джеймс - Дитя человеческое

— Так ты планируешь влиять на добродетели, равно как и на здоровье?

— Можно сказать, что да. Если у нас есть выбор, то не следует разрешать размножаться тем, кто имеет криминальное прошлое или чьи семьи не в ладах с законом.

— Таким образом, мерилом добродетели должно стать уголовное законодательство?

— А как еще можно ее измерить? Государство не может заглядывать в сердца людей. Ну ладно, это грубо, зато эффективно. Мы будем игнорировать мелкие правонарушения. Но кому нужно потомство от глупых, слабых, буйных людей?

— Выходит, в твоем новом мире не будет места раскаявшемуся вору?

— Можно поаплодировать его раскаянию и не испытывая при этом желания иметь от него потомство. Но послушай, Тео, ничего этого не произойдет. Мы планируем ради планирования, делая вид, что у человечества есть будущее. Сколько людей сейчас по-настоящему верят, что мы найдем живое семя?

— Но предположим, вы каким-то образом обнаружите, что агрессивный психопат обладает способной к зачатию спермой. Станете ли вы использовать ее?

— Конечно. Если он единственная надежда, мы используем его. Мы возьмем то, что можно взять. Но матерей будут отбирать самым тщательным образом — по здоровью, интеллекту, и никакого преступного прошлого. Мы попытаемся с помощью селекции избавиться от психопатии.

— Существуют еще центры порнографии. Они действительно необходимы?

— Ими не обязательно пользоваться. Порнография существовала всегда.

— Терпимая, но не поддерживаемая государством.

— Тут нет такой уж большой разницы. Какой вред от этих центров людям, у которых нет надежды? Уж лучше пусть тело будет занято, а ум — оставаться в бездействии.

Тео тогда сказал:

— Но ведь созданы-то они не для этого?

— Конечно. У человека не будет надежды воспроизвести себя, если он перестанет совокупляться. Как только это полностью выйдет из моды, мы пропали.

Тео и Ксан медленно двинулись дальше. Нарушив молчание, чуть ли не дружеское, Тео спросил:

— Ты часто ездишь в Вулкомб?

— В этот живой мавзолей? Это место приводит меня в ужас. Прежде я изредка бывал там, отдавая долг памяти матери. Последний раз был там пять лет назад. Теперь в Вулкомбе никто не умирает. Что ему нужно, так это «успокоительный конец» посредством бомбы. Странно, не правда ли? Почти все современные медицинские исследования направлены на улучшение здоровья в старости и продление человеческой жизни, а дряхлых становится все больше. Для чего продлевать жизнь? Мы снабжаем стариков лекарствами для улучшения памяти, для поднятия настроения, для улучшения аппетита. Им не нужно лекарство для сна — похоже, они ничем другим и не занимаются. Интересно, какие процессы идут в их старческих мозгах в долгие часы полубессознательного состояния? Наверное, оживают воспоминания, звучат молитвы.

— Одна молитва: «Да увижу я сынов моих и мир на земле Израиля», — ответил Тео. — Мать узнала тебя перед смертью?

— К сожалению, да.

— Ты мне однажды сказал, что твой отец ненавидел ее.

— Не помню, почему я это сказал. Полагаю, пытался шокировать тебя или произвести впечатление. Тебя даже мальчиком ничего не трогало. И все, чего я достиг — университетский диплом, служба в армии, титул Правителя, — не произвело на тебя никакого впечатления, не так ли? Мои родители отлично ладили между собой. Отец, правда, был гомосексуалистом. А ты не знал? В детстве я жутко переживал из-за этого, но теперь это кажется совершенно не важным. Почему ему нельзя было прожить свою жизнь так, как ему хотелось? Я всегда живу как хочется. Это объясняет его женитьбу. Он хотел респектабельности, и ему нужен был сын, поэтому он выбрал женщину, у которой так захватит дух от того, что она получит Вулкомб, баронета и титул, что она не станет жаловаться, когда обнаружит, что это все, ничего другого не будет.

— Твой отец никогда с этим ко мне не приставал.

Ксан рассмеялся:

— Какой же ты самонадеянный, Тео. Ты был не в его вкусе, а он свято чтил традиции. Никогда не надо гадить в своей собственной постели. К тому же у него был Сковелл. Именно он был с отцом в машине, когда они разбились. Мне удалось довольно успешно замять это — наверное, из своего рода сыновней благодарности. Мне-то было все равно, даже если бы об этом узнали, но он бы огорчился. Я был не очень хорошим сыном, но это обязан был сделать. — Он помолчал и вдруг произнес: — Нам не суждено стать двумя последними людьми на земле. Эта привилегия достанется человеку Омега, помоги ему Бог. Но если мы окажемся последними, как по-твоему, что мы сделаем?

— Выпьем. Поприветствуем тьму и вспомним свет. Вспомним громкие имена, а потом застрелимся.

— Какие имена?

— Микеланджело, Леонардо да Винчи, Шекспира, Баха, Моцарта, Бетховена, Иисуса Христа.

— Это будет перекличка всего человечества. Исключая богов, пророков и фанатиков. Мне бы хотелось, чтобы стояла середина лета, а мы пили бы кларет, стоя на мосту в Вулкомбе.

— И раз уж мы, в конце концов, англичане, то сможем закончить речью Просперо из «Бури»[32].

— Если только от старости не забудем слова, а когда выпьем вина, не слишком ослабеем, чтобы удержать пистолеты.

Они дошли до дальнего конца озера. У статуи королевы Виктории их ждала машина. Шофер стоял рядом, широко расставив ноги и сложив на груди руки, и внимательно смотрел на них из-под козырька фуражки. Это была поза тюремщика, может быть, даже палача. Тео представил себе картину: вместо фуражки — черная шапочка, на лице маска, в руках топор.

Он услышал голос Ксана, его прощальные слова:

— Скажи своим друзьям, кто бы они ни были, чтобы они вели себя разумно. Если не могут быть разумными, пусть будут осмотрительными. Я не тиран, но не могу позволить себе быть слабым. Все, что необходимо сделать, я сделаю.

Ксан посмотрел на Тео, и на одно-единственное мгновение тот увидел в его глазах мольбу — словно Ксан просил понять его. Потом он повторил:

— Скажи им, Тео. Я сделаю все, что потребуется сделать.

Глава 14

Тео по-прежнему не мог привыкнуть к тому, что улица Святого Джайлза стала пуста. Воспоминания о первых днях в Оксфорде — о рядах тесно припаркованных под вязами машин, нетерпеливом ожидании момента, когда можно будет перейти улицу при почти не прекращавшемся уличном движении, — похоже, были глубже и прочнее, чем воспоминания о чем-то более счастливом или значительном. Тео опять поймал себя на том, что инстинктивно замедлил шаг на краю тротуара, удивленно взирая на окружающую его пустоту. Бросив взгляд налево и направо, он перешел широкую улицу, срезал путь по мощеной узкой улочке возле пивной «Ягненок и флаг» и направился к музею. Дверь была закрыта, и на мгновение Тео испугался и с раздражением вспомнил, что не потрудился позвонить. Но, повернув ручку, он открыл дверь и увидел, что внутренняя деревянная дверь распахнута. Он вошел в громадный, квадратной формы, зал из стекла и железа.

Было очень холодно, казалось, даже холоднее, чем на улице, и музей был пуст, если не считать восседавшей за прилавком магазинчика пожилой женщины в берете, закутанной в шерстяной шарф, так что были видны только ее глаза. На витрине лежали все те же открытки: динозавры, драгоценные камни, бабочки, высеченные из твердого камня капители колонн, фотографии отцов-основателей кафедрального собора, призванного утвердить викторианскую незыблемость, — Джона Раскина, сэра Генри Окленда и Бенджамина Вудварда с его чувственным меланхоличным лицом. Тео молча стоял, глядя вверх, на массивный свод, поддерживаемый чугунными колоннами, на рельефы пазух между арками, где были изображены листья, плоды, цветы, деревья и кустарники. Но Тео понимал, что неведомое ему прежде волнение, скорее тревожное, нежели приятное, не имело никакого отношения к зданию, а объяснялось ожиданием встречи с Джулиан. Он постарался взять себя в руки, сосредоточившись на изумительной красоте кованых деталей резных изображений. В конце концов, это его любимый период, воплощающий викторианскую основательность, викторианскую помпезность, уважение к знаниям, мастерству, искусству и убежденность в том, что жизнь человека может быть прожита в гармонии с природой. Он не был в музее более трех лет, но с тех пор ничего не изменилось. Ничего не изменилось и с того времени, когда он впервые вошел сюда старшекурсником, разве что исчезла доска с объявлением, которая, кажется, стояла возле колонны: детей просили — абсолютно, как он помнил, тщетно — не бегать по музею и не шуметь. Динозавр с огромным крючковатым когтем занимал все то же почетное место. Глядя на него, Тео вновь ощутил себя учеником начальной школы в Кингстоне. Однажды миссис Лэдбрук приколола кнопкой к доске рисунок динозавра и объяснила, что у огромного неповоротливого животного с крохотной головкой и громадным туловищем было очень мало мозгов, поэтому он не смог приспособиться и погиб. Даже в десять лет это объяснение показалось Тео неубедительным. Динозавр со своим маленьким мозгом пережил два миллиона лет; он приспособился лучше, чем человек разумный.