Семён Клебанов - Настроение на завтра
Вечером Валентина пораньше уложила спать Маринку, а сама уселась на скамейке возле дома, под окнами, и молча ждала. Чего ждала, она и сама толком не знала, но сердце велело так поступить.
Надвигалась ночь, и звездный мир, переливаясь и мерцая огоньками надежды, проплывал мимо одинокой женщины, терпеливо ожидавшей любимого. Валентина не дождалась Павла, он не пришел к ней. И на другой день она опять, уложив дочку, сидела возле дома, чувствуя запахи остывшей земли. «Павлуша, — думала она с тревогой, — что мучает тебя сейчас? Если ты придешь, я успокою тебя. А если доверишь мне свое сердце, то станешь сильнее и узнаешь гораздо больше, чем может один человек».
И в это время к дому подходил Старбеев.
Валентина, испугавшись, опустила голову. Она не верила чуду и напряженно вслушивалась в шаги Павла. Мелкие камешки перекатывались под подметками его сапог.
Он неторопливо приблизился и присел рядом с Валентиной на скамейку.
— Ты не пришьешь мне пуговицы? Поотлетали, проклятые, — сказал он.
Глаза у него были горячие и бездонные.
Валентина вздрогнула, встала.
— Я все сделаю, все.
Когда они поднялись на крыльцо, Валентина услышала, как где-то недалеко заиграла гармоника. Музыкант, должно быть, был молодой, плохо знал ноты и только учился понимать их, потому что он часто сбивался и принимался играть сначала.
Догорал теплый день. Небо раскрасило простор над землей в синий ситец, и солнце уплыло за горизонт, чтобы побыть с другими людьми, еще не дождавшимися счастья.
Волнуясь, Валентина начала прибирать комнату, усадив Павла за стол, пошла на кухню, повозилась с кастрюлями, вытерла полку, уронила тряпку и заплакала от радости.
«Зачем же я плачу? Надо встать, пойти к нему и быть там».
Она взяла миску с пирожками, принесла в комнату.
— Угощайся, Павел Петрович.
— Я без тебя тут иголку с нитками нашел, а пуговиц нет.
Она засмотрелась на него и сказала, смущаясь, что рубашку надо снять, это плохая примета — пришивать пуговицы на человеке, и, не сознавая, что она делает, стала расстегивать одинокую пуговицу на груди Старбеева.
— Щекотно, Валентина. Я сам.
«Что будет? Что будет?» — думала она, глядя, как Павел снимал рубаху, оставаясь в стираной синей майке.
В одном месте, на лопатке, она заметила маленькую дырочку и решила про себя, что надо ее зашить. От Павла пахло забытым запахом мужчины — потом и еще чем-то, почти неуловимым, похожим на запах осенних листьев в лесу, когда выпадает первый снег.
Валентина взяла у него рубаху. И стала подбирать пуговки в коробке из-под леденцов.
Старбеев рассказывал ей, что хочет поступить в институт. И думает переезжать в Трехозерск. Документы уже послал. Там и работать будет, а учиться на вечернем…
Ему было хорошо и загадочно в этом доме.
— Покойно у тебя, Валя.
— Тебе нравится?
— Очень. Ты знаешь… — и он осекся, умолк от растерянности.
И тогда Валентина беспомощно, будто потеряв память, отбросила рубашку и встала на колени перед ним, уронила голову ему на руки.
— Милый мой, милый… — жарко шептала она, дрожа всем телом. — Одного тебя люблю…
Старбеев заметил на шее Валентины, чуть пониже затылка, родинку и тронул ее рукой.
За окном сгущалась тьма и убаюкивала Старбеева, который ощутил томящую усталость.
А Валентина все еще стояла на коленях, ей было неудобно и больно на крашеном дощатом полу, но она счастливо терпела, уткнув лицо в теплые ладони Павла. И неожиданно, помимо его воли, не подчиняясь ей, Павел поднял Валентину с пола и, глядя в ее глаза с обсохшими слезами, крепко поцеловал в губы.
— Я люблю тебя, Валя. Поедем вместе.
…Через месяц они переехали в Трехозерск.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Червонный вошел в тускло освещенный подъезд Старбеева и, шагнув мимо лифта, стал подниматься на шестой этаж, зачем-то отсчитывая ступени. Вскоре остановился, тронул в боковом кармане пальто четвертинку, хотел было глотнуть, но, хмуро махнув рукой, в сердцах отругал себя за дурное желание. На большой разговор идешь, Захар.
Он снова потопал наверх и, сбившись со счета, глухо бормотал: «Семьдесят два… семьдесят три…»
На площадке шестого этажа Червонный снял кроличью шапку и утер платком взмокший лоб. Рука потянулась к звонку, и палец сильно уперся в черную кнопку.
Дверь открыл Старбеев.
— Пустишь? — оробев, сказал Червонный. — Поговорить надо.
— Входи, Захар, входи.
Старбеев повел позднего гостя в просторную кухню. Они уселись за стол, прижатый к стене близ окна.
Червонный молчаливо оглядел уютную кухню, приметил старательный порядок и наконец смиренно произнес:
— Каяться пришел, Петрович.
— И много грехов накопил? — чуть насмешливо спросил Старбеев.
Червонный покивал виновато и с тревожной откровенностью сказал:
— Больше, чем думаешь.
— Многовато… Значит, верно говорят, что чужая душа — потемки.
— Чужая, — врастяжку процедил Червонный. — А ведь была своя, бляха медная. Сбился с круга. Сбился.
— Хорошо, что понял. Так, Захар, или под горячую руку высказываешься?
— Худо! Вышел срок, душа протестует.
Старбеев спросил без нажима:
— Чего ж она раньше терпела?
— А что ей оставалось делать?.. Дырявая совесть командовала, вот и терпела. Упустил я вожжи, Петрович. И уздечку забросил. Так оно и пошло. — Он поднялся, вышел в коридор, вынул четвертинку из кармана пальто и, поставив бутылку на стол, предложил: — Может, по маленькой пропустим?
— Нет, Захар. Ни к чему. Слова от водки цену теряют.
Но Червонный все же сковырнул пробку. Лицо скривилось в гримасе.
— Сколько она, проклятая, дырок пробуравила в совести, бляха медная. — И резко отодвинул бутылку на дальний край стола. — Закурю я?
— Посмоли. — Старбеев встал, приоткрыл форточку.
Червонный закурил «беломоринку» и уставился пустым взглядом в стол. Жадно затягиваясь, будто сейчас лишат его этой возможности, он зажал мундштук в худой крепкой руке. Затем еще раз сделал затяжку и спросил:
— Нашли того, кто «зубра» покалечил?
— Нет! Я бы ему голову оторвал.
— А я нашел. Вот так, бляха медная.
— Нашел?!
Червонный дернул голову книзу, склонил на голубую клеенку стола, прижал лицо к прохладной поверхности.
— Руби! — промычал он. — Руби! Не мешкай!
Старбеев схватил его за шиворот и откинул к спинке стула.
— Так будет проще. Глаза твои вижу, — не усмиряя вспыхнувший гнев, воскликнул Старбеев. — Значит, ты!
— Я!
Глаза Червонного повлажнели, крылья чуть расплющенного носа вздувались, и все лицо преобразилось, стало пепельным, неузнаваемым.
— Сволочь ты, Захар!
Старбеев почувствовал: что-то сжало его виски, и настольная лампа замерцала и на мгновение погасла, затем шумным колотьем отозвалось сердце.
— Какая же ты сволочь!..
— Выпускай пары, не жалься. Я думал, ты догадаешься. Давно прицелился ко мне.
— Было у меня подозрение, было. Но я отогнал его. Не мог представить такое. Что ж ты натворил?
— Обзывай, как хочешь. Больнее уже не будет.
— Будет! — Старбеев стукнул кулаком по столу. — «Зубра» ты не одолел. Кишка тонка. А рабочую совесть растоптал, изгадил. Как рука поднялась на свое, родное?!
— Не знаю, Петрович!
— Теперь хоть говори правду.
— Все запуталось… А этот желторотик, Вадька, бляха медная, гундосил свою присказку… Ушел ваш поезд, дядя Захар. А когда я в цех пришел, мой наряд Мягкову передали. Ну припоздал я, так я бы в субботку отработал.
— Это прогул.
— Может, мне с завода податься? Людям в глаза смотреть тошно.
— А там в темных очках будешь ходить?
Красные пятна выступили на скулах Червонного, а руки не находили себе места, дергались со стола на колени.
— Не знаю… Все рассказал… Отдай под суд!
Чтобы успокоиться, Старбеев глотнул воды.
— Ненавижу я эти «зубры», — огрызнулся Червонный, но, встретившись взглядом со Старбеевым, притих. А через минуту снова разгорячился: — Выгоняй! Суди! Уйду с завода!
— Кого стращаешь?! — Старбеев гневно вскинул голову. — Там, где упал, там и поднимайся.
Червонный заскрежетал зубами и, разведя руками, пробормотал:
— Может, я и встану, а жить-то как?
— Вот и подумай, не маленький.
Червонный надрывно вздохнул. Он очень устал, обжигающий стыд терзал душу.
В четырнадцать лет Захарка Червонный встал к токарному станку. Был он щупленький и маловат ростом. Пришлось поставить высокий настил. Здесь же, в цеху, и спал он в гамаке. Коротким был сон, почти две смены работал. Что ты видел тогда в своих сновидениях, Захарка? Отца, погибшего под Новый год сорок второго? Или дядю Сережу, его брата, так лихо игравшего на гармони и пропавшего без вести? Или шесть порций мороженого, которые ты съешь потом, в День Победы, и потеряешь голос?!
