Джеймс Хилтон - Это - убийство?
Тем временем Ламберн продолжил свою мысль:
— Знаете, я все думаю, почему гибель двух мальчиков так его взволновала. Макс был человеком, который весьма оригинально оценивал преступления. Как-то раз он сообщил мне, что в ином преступлении он не смог бы не посочувствовать преступнику. Я напомнил ему о разных ужасных поступках и происшествиях, но Макс невозмутимо мне ответил: «Тем не менее допускаю, что самый добропорядочный человек способен на такое в определенных обстоятельствах». Что это — бравада или плод больного воображения?
У Ривелла пробудился интерес к разговору.
— Да-да, — заметил он, — он тоже рассказывал мне, что после войны уже не мог по-прежнему осуждать одиночные убийства, так сказать, не относящиеся к компетенции государства…
Ламберн кивнул:
— Именно так он и мог выразиться. Но в действительности это была, по-моему, бравада, основанная на болезненном восприятии действительности. Мой брат своеобразно относился к убийству людей. Он считал, например, что государство, допускающее массовые убийства на протяжении ряда лет, сродни преступнику. Он ненавидел узаконенное убийство. Причем не просто ненавидел, а страшно расстраивался, когда власть лишала человека жизни. Помните, год назад казнили преступницу по делу Томпсон-Байватерс? В ночь перед казнью миссис Томпсон мы были с ним вместе, и он сказал мне: «Если бы я мог спасти эту женщину ценой своей жизни, я бы спас». И я поверил ему. Вообще, если он к кому-нибудь испытывал чувство большой симпатии, он был готов пожертвовать собственной жизнью. И при этом, по иронии судьбы, для многих оставался человеком саркастическим, зловредным и даже жестоким!
Они снова приблизились к домику Эллингтона. И снова им навстречу катила на велосипеде миссис Эллингтон. Соскочив с седла, она улыбнулась Ривеллу:
— Надеюсь, вы представили меня с лучшей стороны? А то ведь мистер Ламберн приехал сюда в жуткой злобе на меня, и я надеюсь на вашу защиту…
Джеффри Ламберн поспешил возразить:
— Вовсе нет! Напротив, я сам рассказал мистеру Ривеллу, как часто вы помогали моему брату. Я вам очень благодарен, и мне бы хотелось вам об этом сказать. Я же был за тысячу миль от брата, а вы всегда были рядом с ним…
— Ну что вы, — сказала она смущаясь. — Я вовсе не стою ваших похвал. Но я рада, что вы меня не ненавидите.
Она еще раз улыбнулась и поехала дальше. Ламберн повернулся к Ривеллу.
— Очаровательная женщина, — заметил он, когда миссис Эллингтон отъехала на достаточное расстояние. — Представляю, какие чувства питал к ней мой брат. Он ведь был резок, но доверчив… И в его жизни еще не было женщины…
Зазвонил школьный колокол, и Ламберн бросил взгляд на часы.
— Мы проговорили с вами почти час! Я больше не могу вам докучать своими разговорами. Сегодня вечером мне нужно вернуться в Лондон. Надеюсь, когда-нибудь мы встретимся. До свидания.
Ривелл уселся в широкое кресло в гостиной директора. Мысли его ворочались с трудом, словно он приходил в себя после обморока.
Нет, рассказ Джеффри Ламберна все равно оставался просто рассказом. Но еще раз прокрутив его в голове, Ривелл удивился, как органично этот рассказ вписывается в произошедшую историю. Гатри оценил характер Макса Ламберна лишь с одной стороны. А сэр Джеффри раскрыл другую сторону, отчего личность Макса стала представляться иначе. Например, эпизод с военно-полевым судом. Рассказ Джеффри Ламберна представил дело в совершенно ином свете. Ничто в его словах не противоречило сведениям Гатри, однако прежняя характеристика Макса Ламберна казалась теперь односторонней.
Препятствием для разрешения загадки оставалось, конечно, признание Макса Ламберна. Если человек вел себя довольно подозрительно да потом сам сознался в преступлении, нет оснований ему не верить. Гатри, приняв на веру признание младшего Ламберна, поступил вполне резонно…
И все-таки, и тем не менее… Ривелл снова принялся размышлять, обдумывать, взвешивать. Ничего не мог с собой поделать. И все его думы сводились к одному, необъяснимому с точки зрения логики убеждению, что Макс Ламберн не совершал преступлений.
Зачем же тогда он признался? В мозгу Ривелла сверкнула догадка. А если Макс сделал это для того, чтобы спасти кого-то другого?
Ах, как язвительно смеялся бы Колин Ривелл над подобным человеческим побуждением, если бы прочел такое в книге или увидел в кино! Он всегда считал крайние формы самопожертвования ханжеством, близким к психозу. Но теперь он вполне серьезно рассматривал Макса Ламберна как человека, способного на столь невероятное самопожертвование! Неужели это действительно возможно?
Еще десять минут глубоких раздумий окончательно его убедили: да, возможно. Его увлекла новая гипотеза. Ее детали возникали перед его мысленным взором медленно и постепенно, словно очертания незнакомого здания, когда идешь к нему сквозь туман. Нет, убийства совершил кто-то другой. Ламберн, благодаря своей тонкой проницательности и недюжинным способностям, сумел определить преступника. Его рассказ о том, как он пытался сбить следствие с верного пути, подложив ложную улику — крикетную биту, — был чистой правдой. Он пытался разоблачить убийцу, встав на собственный мучительный и сложный путь. Но потом, под влиянием грубых допросов Гатри, он сломался, хотя и знал, что у Гатри нет никаких веских доказательств его вины. Макс Ламберн решил, что его подозревают в убийстве, и, если верить его брату Джеффри, этого вынести не смог.
К тому же, думалось Ривеллу, его, конечно, волновала судьба миссис Эллингтон. Даже если бы эконом Эллингтон и не оказался за решеткой, миссис Эллингтон пришлось бы пережить немало горьких минут. Как бы она ни относилась к мужу, увидеть его в качестве подсудимого и остаться вдовой казненного стало бы для нее мучительным испытанием. Возможно, от этих страданий Ламберн хотел ее спасти! Наверно, он не мог принять окончательного решения вплоть до того последнего вечера когда она пришла к нему. Ее доброта, ее участие, ее бескорыстная помощь могли вызвать у него в душе то самое неодолимое сострадание, которое и подвигнуло его на страшное самопожертвование. Впрочем, что ему было терять? У него не было семьи. Здоровье ухудшалось неотвратимо. В любом случае он не прожил бы долго. В каком-то смысле, у него не оставалось выхода, как у иного закоренелого преступника. Почему бы, действительно, не разрубить одним махом гордиев узел, который связал воедино его собственную несчастную судьбу и трагические происшествия в Оукингтоне? Если уж он готов был пожертвовать собой ради совершенно незнакомого человека, той же миссис Томпсон, разве не мог он в порыве чувств сделать то же самое ради своей возлюбленной миссис Эллингтон?
Конечно, те мотивы смерти Ламберна, которые привела миссис Эллингтон на допросе, выглядели не слишком убедительно. Однако они могли быть просто придуманы им самим в последнюю минуту! И передозировка веронала теперь выглядела тоже совсем в другом свете. Ривелл уже был готов согласиться с Гатри, что это было самоубийство. Ведь признаться в преступлении, которого ты не совершал, и пойти из-за этого на эшафот было, пожалуй, страшнее, чем убить себя. Ривелл живо представил себе сцену тем вечером в комнате Ламберна: миссис Эллингтон успокаивала Макса, просила его лечь спать, после того как он обещал взять вину на себя… Наверно, он не сразу заснул, а просто закрыл глаза… Он был счастлив оттого, что она рядом, и доволен своим решением… Когда наконец она ушла, он — наверное, со своей обычной ухмылкой — достал флакон с вероналом и поставил точку в конце последнего акта своей жизненной драмы…
Казалось, в такой версии нет особых изъянов. Из всех возможных версий теперь только одна казалась Ривеллу достаточно убедительной. Эта последняя представленная им история была в известном согласии с человеческой психологией, а все прочие предположения вообще не имели ни материальных улик, ни психологической основы.
Однако, если Ламберн не совершал этих двух убийств, значит, их совершил кто-то другой. И этот кто-то до сих пор жил и здравствовал в Оукингтоне. С невольным содроганием Ривелл снова вспомнил слова Ламберна: «Человек, совершивший два удачных убийства, обычно решается на третье…»
На третье? Неужели среди этих старинных готических зданий зловещий убийца замышляет третье убийство? И кто станет в таком случае его третьей жертвой? Ривелл поежился.
Глава X
Версии множатся
Шумная игра школяров в крикет и жаркий летний день отнюдь не способствовали погружению в мир мрачных раздумий. И поэтому последняя версия уже не казалась Ривеллу безупречной, когда неделю спустя он, сидя на скамейке с полузакрытыми глазами, наблюдал за матчем, хотя на самом деле из-под полей своей соломенной шляпы не видел ничего, кроме расплывчатых пятен солнечного света. Прошло всего несколько дней, но теперь, особенно в этом полуденном пекле, и Ламберн, и Эллингтон, и Гатри, и все остальные представлялись ему какими-то нереальными существами, персонажами кошмарного сна, и таяли в тумане. Лишь крики мальчишек на площадке в Оукингтоне порой возвращали его к реальности, но потом он снова оказывался где-то на границе между сном и бодрствованием, хотя в подсознании не переставала пульсировать тревога. Слишком долго он был поглощен разгадыванием загадок, его разум слишком много трудился над одной и той же проблемой. Нет, наверно, Гатри и Роузвер правы — надо поскорее забыть обо всем. Лучше забыть и улыбаться синему небу, чем нескончаемо и мучительно думать об одном и том же и в конце концов сойти с ума… «Давай-давай! Молодец!» — время от времени машинально повторял Ривелл, возвращаясь к реальности и взирая на игравших в крикет.
