Буало-Нарсежак - На склоне лет

Транзисторный приемник оповещает меня о происходящем за стенами моей спальни — забастовках, похищениях. Мне до этого дела нет. Я живу в другом измерении. Мне подавай тишину и покой, а все остальное — от лукавого. Да какая мне разница, от чего умер Вильбер! В сущности, мне безразлично, любит меня Люсиль или нет. Да плевать мне сто раз, что я никогда уже не сочиню ни одной путной страницы. Что хорошо — это, закрыв глаза, ощущать на коже прохладу кондиционера. Отсутствие мыслей! Хорошее самочувствие! Блаженное состояние кошки, свернувшейся в клубок на своей подушечке, прикрыв мордочку лапой в знак того, что «меня ни для кого нет». Меня снедает эгоизм — деятельный, беспокойный, раздражительный, самоубийственный. А существует ли эгоизм иного рода — замкнутый на себе, жаждущий наслаждений, старательно заглушающий в себе всякий слишком живой порыв? Не пора ли мне наконец принять себя таким, каков я есть на самом деле — старый доходяга с никудышным сердцем и чувствами, которые дышат на ладан.

Надо будет обсудить этот вопрос с Люсиль обиняками, рассказывая ей по вечерам очередной эпизод истории с продолжением, этакая грошовая Шахерезада!

Клеманс:

— Ну, как поживаете, господин Эрбуаз? Похоже, вам не полегчало? Все расспрашивают меня о вашем здоровье. Мадам Рувр тревожится о вас. Надеюсь, вы не станете таким, как председатель. Бедняжка! За ним хотя бы ходит жена. Как я жалею всех наших одиноких стариков! Не про вас будет сказано, господин Эрбуаз. Нет. Но возьмите, к примеру, мадам Пасторелли. Ей восемьдесят восьмой. Она почти не видит. Слышит с пятого на десятое. Да разве это жизнь?

— У вас забавная работа. То-то и оно, что вашим пациентам выздоровление и не светит. Вам не кажется порой, что вы сыты ею по горло?

— Ах, и не говорите. Но мне осталось годок-другой, а там пойду на пенсию. Знали бы вы, как я вкалывала всю жизнь! А сколько получала? Чего там говорить! Забава, да не каждый день.

Наконец она уходит, звякая ключами и продолжая сетовать на жизнь. Сегодня мне нужно было бы записать много размышлений, но я не выдерживаю и пяти минут сидения за письменным столом. Очень быстро боль снова начинает донимать, вынуждая пересаживаться с места на место. И меня опять подкарауливает скука. А ведь еще вчера мне казалось, что я ее превозмог.

Пришла почта. А точнее, письмо, написанное незнакомым мне почерком. Но я понял с первых же слов: «Дорогой Мишель…» По счастью, Люсиль из предосторожности отправила свое письмо из города. Никто и не догадается, что оно написано в «Гибискусах». Присоединяю его к своему досье.

Дорогой Мишель!

Я узнала от Клеманс, что ишиас приковал тебя к постели. Должно быть, ты ужасно страдаешь, иначе не отказался бы со мной поужинать. Как мне хотелось бы оказаться рядом с тобой, бедный мой любимый. Но я не могу рисковать и прийти к тебе, что очень грустно. Жить почти бок о бок и не иметь никакой возможности общаться — разве это не возмутительно? Правда, у нас есть связующее звено — Клеманс, но если я буду расспрашивать слишком часто, глядишь, и она что-нибудь заподозрит. И потом, все мои разговоры с ней проходят в присутствии Ксавье… Так что я вынуждена строить всякие предположения о том, как ты умудряешься, например, есть на подносе, лечиться и делать все остальное. Приходят ли тебя навещать? Но я совсем потеряла голову. Как смог бы ты ответить на мой вопрос? Потому что, прошу тебя, не пиши ответа. Консьержка передает Ксавье всю почту, даже адресованную мне. Я вижу только одно средство, дорогой. Если ты найдешь в себе силы дойти до окна, то поставь вазу с розой, которую я тебе дала, на подоконник. Увидев ее из сада, я узнаю, что ты получил мое письмо и думаешь обо мне. Я удовольствуюсь этим знаком. Не будем терять мужество.

Нежно любящая тебя,

Люсиль.

P. S. Не забудь уничтожить это письмо.

Очень мило с ее стороны, но она меня бесит. У меня уже нет розы. Какое ребячество! И даже если бы роза и была, то что, но ее мнению, последовало бы за этим? Какой еще несуразный предмет? Нет. Эта идея — заставить мое окно болтать — кажется мне неуместной и смешной. Впрочем, надеюсь, что мой приступ не слишком затянется. Допустим, мы не сможем видеться с неделю — это еще не драма.

Второе письмо.

Мишель, любовь моя!

Я неоднократно выходила в сад, но никакого цветка на твоем подоконнике нет. Я очень беспокоюсь, будучи уверенной, что ты бы поставил вазу, если бы мог ходить. Поэтому я вынуждена думать, что ты болен серьезнее, чем говорят. Я еще не решаюсь постучать в дверь. Наверняка ты предпочитаешь, чтобы тебя не беспокоили, когда так страдаешь от боли. Я слишком часто вижу, в каком настроении Ксавье, когда боли усиливаются. Но, любимый, поставь и себя на мое место. Постарайся понять мою тревогу. Если ты меня любишь, попытайся найти способ подать мне какой-нибудь знак! Ты умнее меня, и я прошу тебя: придумай же что-нибудь. С одной целью — подбодрить меня. Мне это так необходимо! Чтобы выносить моего мужа. Чтобы жить этой несуразной жизнью, которой я живу без тебя.

Как мне хотелось бы ухаживать за тобой. Я умею ставить банки; я могла бы даже делать уколы, по примеру Клеманс. Знаешь, я завидую ей. Она имеет право приближаться к тебе, говорить с тобой, касаться тебя. А я, кто тебя любит, я — чужая, прокаженная! Справедливо ли это! Хочется верить, что мои письма приносят тебе хоть маленькое утешение. А я чувствую себя менее несчастной, когда пишу тебе. Мне кажется, что я рядом с тобой, и мое сердце мурлычет.

Обнимаю тебя, любимый. Мне хотелось бы хромать с тобою рядом.

Конечно же, я предложил бы ей средство общения, если бы знал о таком. Но его нет. И, откровенно говоря, я об этом не жалею. Я чувствую, что очень сдал из-за этой острой боли, которая разрывает мне поясницу при каждом необдуманном движении. Ну как не заметить, что моя любовь к Люсиль, при всей ее искренности, все же роскошь — чувство, которое меня обогащает, когда я более или менее здоров, но вызывает угрызения совести, как плохое помещение капитала, стоит болезни сжать сердце. И тогда я невольно призываю к себе на помощь Жонкьера и Вильбера. Знаю, что они станут нашептывать мне кошмарные вещи, но знаю и то, что охотно прислушаюсь к их словам. Бывают моменты, когда они нужны мне как противоядие от Люсиль, и даже втроем мы едва ли в состоянии дать ей отпор.

Третье письмо. Консьерж, который поднимает почту адресатам, мне говорит:

— Как видите, господин Эрбуаз, одно письмо ведет к другому и так без конца.

Я отвечаю:

— Мне пишет внук.

— Разве он живет в этих краях?.. Судя по штампу, оно отправлено из Канн.

— Да. Он в наших краях проездом.

Старый дурень хочет казаться любезным, не догадываясь, что подвергает меня пытке. По счастью, он унимается. Мне ничего не остается, как приобщить и это письмо к делу.

Милый Мишель!

Я узнала от Клеманс, что ты пошел на поправку. Мне даже не пришлось ее расспрашивать — не волнуйся. Это Ксавье спросил ее: «А наш сосед, господин Эрбуаз… Он очухался после болезни? Я бы огорчился, если бы он украл у меня голубую ленту калеки номер один!»

Узнаешь в этих словах его неприятную манеру шутить? Но если тебе получше, Мишель, если ты можешь безболезненно, как утверждает Клеманс, перемещаться по комнате, почему бы тебе сегодня не подойти к окну часика в четыре, чтобы, например, послать мне воздушный поцелуй, который помог бы мне дожить до завтра? Сделай это, Мишель. А то я воображу себе страшные вещи: что ты меня разлюбил… что я для тебя обуза… что ты счел меня бестактной давеча, когда я упрекнула тебя в лености, и теперь меня наказываешь.

Ах, до чего я ненавижу Ксавье, который мешает мне прибежать к тебе; при его подозрительности, он — препятствие, которого мне никогда не преодолеть! Как я несчастна. Я схожу с ума, оказавшись между твоим молчанием и его упреками. Помоги мне, Мишель. Я люблю тебя и обнимаю.

Поцелуй из окна! Наш роман в самом разгаре! Право слово, она потеряла голову. Избавляясь от Вильбера, да еще каким манером, она и не помышляла о нежностях! Я склонен усматривать в ее писанине кокетничанье на бумаге, поскольку, обращаясь к писателю, она боится выглядеть ординарно. И вот она причесывает свои чувства. Выпячивает их. Но что в них правда по сути дела, по самой что ни на есть сути дела? То, что она уже просто не в состоянии выносить своего мужа. Может, я ошибаюсь, но боль дает трезвый взгляд на вещи. Кто знает? Может, наша любовь — всего лишь болеутоляющее средство. Для нее — морфий против Ксавье. Для меня — морфий против Арлетты. Тем не менее завтра я сделаю над собой усилие и спущусь в столовую.

10 часов

Теперь Люсиль шлет мне письма ежедневно. Когда консьерж стучит мне в дверь, я начинаю испытывать неловкость.