Жертвы - Буало-Нарсежак
— Милый, — шептала Клер, — если бы только ты любил меня так, как я…
Я готов был пожать плечами. Неужели я докучал Ману подобными жалкими признаниями? Стоит ли после этого удивляться, что она… И, заметив в глазах Клер то же страстное сомнение, какое испытывал я сам, сжимая в объятиях Ману, я ощущал в сердце мгновенный укол жалости. Тогда я старался обращаться с ней помягче, поласковее — настолько, чтобы она поверила в мою любовь. Но тем самым я лишал себя всякой возможности говорить с ней о Ману… Положение становилось невыносимым, но я ничего не мог изменить. Я оказался в плену ужасного недоразумения. Конечно, я никогда не упускал случая спросить ее о чем-нибудь как бы невзначай. Браслет? Я знал ответ заранее: она купила его в Бомбее.
— Любопытно, — сказал я, — а мне казалось, что в Париже я видел точно такой.
— Меня бы это удивило. Мастер, у которого я купила его, уверял, что это — единственный экземпляр.
Пожелай Клер скрыть от меня что-то, связанное с этим браслетом, она ответила бы уклончиво: «Возможно, существует копия?» — или: «Узор довольно банальный…» Но, сама того не подозревая, она сделала эту тайну совершенно непроницаемой.
— Ты никому не давала его поносить?
— А ты дал бы кому-нибудь свою ручку или часы? Женские украшения — вещь куда более интимная.
Так что и этот след никуда не вел. Пришлось испробовать другие. Клер частенько заговаривала о своем детстве. Я старался ее в этом поощрять. Но она повторяла лишь то, что я уже слышал от Ману. Даже показала мне фотографию родителей, и я вновь увидел мужчину с тонкими усиками и молодую женщину в соломенной шляпке — тех же людей, что и на снимке в спальне Ману. Вернее, в спальне Клер. Но я уже ничему не удивлялся. Клер позволила мне рыться у нее в сумке, там оказались другие фотографии, на которых был снят Жаллю в молодости, какой-то загородный дом…
— Это дом родителей мужа, — пояснила Клер, — а это группа инженеров на фоне плотины. Той, что под Бомбеем, — уточнила она. — Это я сама снимала. — Рене — третий справа.
Рядом с ним я узнал Блеша. Эти бесконечные объяснения утомляли меня, погружая в какое-то оцепенение. Мне казалось, что я опутан коконом паутины. И вдруг меня опаляла огнем истина, взорвавшись, подобно снаряду, прямо передо мной: каким образом Ману могла жить в точности той же жизнью, что и Клер? А может, я имел дело с сумасшедшей? Тогда я запирался у себя в комнате, бросался ничком на кровать, утыкался лицом в подушку — и вновь передо мною проходили сцены из прошлой жизни, словно в моем мозгу прокручивались обрывки фильмов… Но Ману все больше удалялась от меня, стираясь из памяти, превращаясь в бледное воспоминание, бессильное разрешить мои сомнения. Лишь одно впечатление оставалось неизгладимым: между мной и Ману произошло какое-то недоразумение, что-то важное не было нами высказано. Именно эта тайна, которую я уже не мог разрешить, и стала главной препоной в наших с Клер отношениях. Мой гнев против Ману распространялся и на Клер, и в том, что я не мог простить одной, я бессознательно винил другую. Я стал подозревать, что и Клер скрывает от меня то, о чем умалчивала Ману. Это звучит глупо, но именно в этом я черпал силы, чтобы противостоять Клер. Потому что вскоре мне пришлось оказать ей сопротивление.
Клер была энергичной и настойчивой. Насколько Ману нравилось упиваться мечтами и лелеять надежды, которым не суждено было сбыться, настолько Клер ненавистны были ложь и увертки. Она любила меня, верила, что я ее тоже люблю… Значит, мы должны были что-то придумать и найти выход из этой двусмысленной ситуации. Сама она не испытывала никаких колебаний. Когда мужчина и женщина любят друг друга, они должны быть вместе и поскорее пожениться. Такие нравственные правила были присущи ее простой и здоровой натуре. Но ведь несколькими неделями ранее я и сам рассуждал точно так же! Теперь же это представлялось мне ребячеством, даже отдавало чем-то вульгарным. Пусть разумом я и соглашался с ней, но в душе потешался над ее убежденностью. Невольно я говорил Клер то же самое, что раньше сам слышал от Ману:
— Потерпи немного… Давай подождем…
И если я настаивал, чтобы Ману наконец объяснилась с мужем, то Клер я предостерегал от всякой поспешности. А ведь в обоих случаях речь шла об одном и том же муже… Едва удерживаясь, чтобы не усмехнуться, я говорил:
— Он не тот человек, чтобы смириться… Не стоит доводить его до крайности.
Мы искали возможность обрести свободу. Вернее, искала Клер. Я только притворялся. Не мог же я признаться ей, что в недавнем прошлом часами пытался найти выход из подобного положения? Но тогда Ману высмеяла то единственное решение, которое пришло мне в голову. Выхода не было, и, в сущности, меня это устраивало. Такая уверенность давала мне ощущение безопасности, которое оправдывало мое бездействие. Я обустраивался в новом, все более отвлеченном мире, состоявшем из простейших привычек и ощущений. Я предпочитал оставаться его пленником. Раз уж мне не суждено узнать, кем была Ману, стоит ли двигаться, смотреть, работать, любить? Что и говорить, я оказался жалким любовником! Клер наводила на меня тоску, я долго слонялся по коридору, прежде чем зайти к ней, а когда мои поцелуи были чересчур братскими, старался сбить ее с толку, уверяя с иронией, ранившей меня самого:
— Я ищу выход!
Но если уж Клер что-то затеяла, ничто не могло отвратить ее от намеченной цели. Она считала себя моей женой, и, следовательно, Жаллю становился ей врагом. Я узнал, что она запирается в своей спальне, и муж больше не имеет права ее касаться. За столом выяснилось, что они снова начали ссориться. Жаллю появлялся в столовой последним и первым выходил из-за стола. Он больше не разжимал зубы, а если ему случалось обращаться к Клер, делал это в самых резких и оскорбительных тонах. Я попытался узнать у Клер, в чем тут дело.
— Пустяки, — ответила она, — не беспокойся, к тебе это отношения не имеет.
Такое заявление показалось мне обидным.
— Я его не боюсь, — возразил я.
Но я не прощал Клер того, что могло бы нарушить мой покой. Интересно, а когда Ману случалось поругаться с мужем, она тоже срывала зло на мне?
