Джон Карр - Отравление в шутку
— Вообще-то мне следовало бы сперва зайти в дом, но я решил сначала порыскать здесь. А то еще выгонят, чего доброго… Я решил, что нет смысла быть дипломатичным. У меня это плохо получается. В таких случаях я либо опрокидываю тарелку с супом, либо говорю что-то не так. Сам даже не знаю почему. Старик, — махнул он в сторону дома сигаретой, сиявшей, как бенгальский огонь, — считает меня самой настоящей отравой. Черт знает что! — Внезапно он смущенно поглядел на меня. — А вы, часом, не из семейства Куэйлов?
— Нет, я друг семьи. А разве вы не слышали?
— Чего не слышал? Раз вы не Куэйл, — расплылся он в широкой добродушной ухмылке, — тогда все в полном порядке.
— Послушайте, — отозвался я. — Во-первых, я друг этой семьи, во-вторых, добрый знакомый Джинни Куэйл. Она ведь посылала вам телеграмму, в которой просила приехать сюда и сообщала, что «скоро все наши беды окончатся». Так что никакого тут порядка не вижу. Она ведь посылала вам такую телеграмму?
— Да, посылала. А что?
— Вчера ночью был отравлен доктор Твиллс. Кроме того, были попытки отравить судью и его жену.
Наступило молчание. Сигарета Росситера роняла большие хлопья пепла на пол.
— О Боже! — воскликнул он. — Расскажите мне…
Я коротко изложил ему суть. Он слушал меня с непроницаемым лицом. Меж бровей у него пролегла морщинка. Когда я закончил, он наступил на сигарету и сказал:
— Плохо! Очень даже плохо!
— Джинни не получила вашей телеграммы. Твиллс сжег ее в камине. Похоже, она поссорилась с отцом, и Твиллс об этом знал. Он явно хотел ей помочь. Я не говорил об этом никому, даже самой Джинни. Она не знает, что вы решили приехать. Я полагаю, вам неизвестны все обстоятельства…
— Очень мило с вашей стороны… В общем, спасибо вам… Нет, конечно, неизвестны.
Он встал и начал огромными шагами мерить конюшню от стены до стойл. Его улыбка как у Будды и его туманные манеры вдруг уступили место сосредоточенности. Лицо сделалось маленьким, узким, он расхаживал, двигая плечами, как человек, вознамерившийся вышибить дверь.
— Послушайте, старина, — сказал он, — вы не думайте, что я псих. Я действительно работаю в детективном бюро, шеф нью-йоркской полиции и правда взял меня на эту работу. Сам не понимаю почему. Джинни об этом не знает. Я не говорил. Это было бы равносильно признанию в поражении, понимаете? Она вообще вряд ли знает, что я работаю хоть где-то.
Я ничего не понимал, но кивнул, а он продолжал ходить взад-вперед.
— В последнее время она писала довольно истеричные письма. Ну а когда я получил эту телеграмму, то сразу пустился в путь. Теперь надо решить, что делать. Вы не могли бы разыскать ее в доме, чтобы сообщить о моем приезде и попросить выйти? Так, чтобы остальные не заподозрили?
Я кивнул, и его серьезность как ветром сдуло.
Росситер раскинулся во всю свою длину на ступеньках и весело поглядел на потолок, словно вспоминая удачную шутку. Но когда я двинулся к дверям, он вдруг переключился мыслями на что-то другое. Вид у него сделался отсутствующий.
— Все в сознании, — пробормотал он. — А что, снегопад был правда сильный?
Самое во всем этом любопытное, размышлял я, шагая по аллее, что он вовсе не прикидывался безумцем, чтобы скрыть свою проницательность. Его сознание и впрямь блуждало по таким извилистым тропам. Рассеянный и добродушный тип в пыльно-зеленом пиджаке шел куда глаза глядят, спотыкался, падал, ошибался во всем, за что бы ни брался, и если вы задали ему вопрос, он совершенно серьезно сообщал вам, что думает — но совсем по другому поводу. Его интересовали идеи, а не люди и вещи. Какая безумная идея послала его на чердак каретного сарая, я понять не мог, но он серьезно шарил там среди кучи всякого хлама и был счастлив обнаружить какие-то «улики».
Дверь мне открыл Сарджент. Вид у него был удрученный.
— Входите, — сказал он, — и помогите мне разобраться. Я записываю все, что мне говорят, но черт меня побери, если я могу что-то тут понять. Впрочем, У меня есть кое-какие соображения.
— Что же это?
— Я получил заключение дока. Да, это и правда гиоскин. Впрочем, мы и так это знали. Твиллс принял четверть грана, а в бутылке с порошком брома его было с гран. Обнаружены следы яда в стакане, из которого он пил. Ну и сифон прямо начинен ядом. Почти два грана. Не бог весть какие новости, но по крайней мере мы знаем, где стоим. Пойдемте в библиотеку. Мне надо поговорить со служанкой.
— Значит, будет официальное расследование?
— Да, но пару дней погодим. Док надеется, что откроется нечто такое, что позволит спасти честь семьи. Куда вы?
— Погодите, — сказал я. — Мне нужно найти Джинни. Где она?
В глазах Сарджента снова появилось задумчивое недоверчивое выражение.
— Это младшая? — спросил он. — Она ведет себя как-то странно. Заперлась в гостиной — там жуткий холод — и ни с кем не желает разговаривать. Она поцапалась со старшей — Мери, кажется. Та назвала ее бессердечной и добавила, что она вообще не заслужила иметь отца. М-да… А что вы ей хотите сказать?
Я ответил весьма уклончиво, повесил шляпу и пальто на крюк, а потом отправился в гостиную, которая располагалась рядом с библиотекой, на первом этаже. Куэйлы редко ею пользовались и открывали ее, лишь когда собирались гости играть в карты. Я открыл дверь. В гостиной был чудовищный холод. Пахло старыми обоями и давно не проветривающимися гардинами. В комнате царил полумрак, на пьедесталах красного дерева мерцали белые мраморные статуи, белым кафелем выложенный камин не горел. Розовые шторы, громоздкое, неказистого вида фортепьяно. У большого окна сидела, свернувшись клубочком в кресле, Джинни и смотрела на горы. Мне захотелось написать картину. Мрачная комната, высокое окно, тонкая паутина веток дерева, как на японском эстампе, голубая, словно Везувий, гора и снег.
Профиль Джинни четко вырисовывался на фоне окна. Она сидела, держась рукой за штору и слегка откинув голову назад. В сером платье с какими-то металлическими бусами, она сама казалась какой-то нереальной. Невидящим взором она глядела в светлеющие прогалы между тучами над Чеснат-Риджем.
Когда я вошел, затрещала половица. Джинни обернулась, словно тень, и напряженно стала всматриваться в меня.
— Кто это? А, ты, Джефф… Что ты тут делаешь?
— Любуюсь тобой, — ответил я. — Ты словно героиня Лафкадио Херна.[2] — Я подошел к окну и присел рядом. — Послушай, у меня для тебя новости. Приехал Росситер…
Джинни промолчала, но глаза ее внезапно заблестели, словно она вот-вот собиралась расплакаться. Понизив голос, я все рассказал, что видел и слышал в бывшем каретном сарае. Когда я закончил, Джинни, казалось, вот-вот расхохочется. С нее была снята огромная ноша.
— Вот-вот, — сказала она. — Именно это он и должен был сделать. Как он тебе понравился?
— Вполне.
— Вот видишь. Но он несет бог знает что — представляешь, какое впечатление произвел он на папу и Мэтта? Он утверждает, что он великий музыкант. Однажды он пытался объяснить мне, как сделать стекло музыкальным, — и разбил одиннадцать маминых лучших бокалов. Потом он сказал: «Ой, извини!» — и разбил остальные, пытаясь поставить их на место. Он совершенный ребенок. Он может раздражать, может говорить глупости и делать совсем не то, но я его обожаю. Они не в состоянии понять, как я могу любить его и понимать, что он смешон, но тем не менее это так…
— Где ты с ним познакомилась?
Джинни посмотрела в окно, на деревья, на ее лбу обозначилась морщинка. Улыбнувшись, она сказала:
— Он приехал по объявлению в газете. Он прикатил аж из самого Сан-Франциско, чтобы выполнять функции «домашнего детектива». Он был убежден, что это вроде работы в Скотленд-Ярде. Он мнит себя знаменитым сыщиком, и это его величайшее заблуждение. Есть у него еще одна жуткая черта: он помалкивает о том, что он умеет делать, но распускает хвост как павлин, когда речь заходит о том, чего он делать не умеет.
Я вспомнил зеленый пиджак, долговязую фигуру, его огромные ботинки, серьезную мину, падение с чердака сарая, его лишенные и тени юмора разглагольствования невесть о чем и понял, насколько он чужой в семействе Куэйлов.
— Я встретила его, — продолжала Джинни, — как-то утром на поле для гольфа. Он вооружился клюшкой с железным наконечником и очень смутился, когда увидел меня, словно я застала его за чем-то непристойным. Он пробормотал что-то насчет одного типа, который научил его гольфу, и отправил мяч куда-то в бесконечность. Вечером того же дня он сообщил папе, что играет на пианино лучше всех в мире. Он собрал нас в кружок, сам уселся за фортепьяно и устроил такой кошачий концерт, что страшно вспомнить. При этом он сам сиял от удовольствия. А еще… Ну, да ты сам увидишь.
Джинни встала. На губах ее была ироническая улыбочка.
— Ну, я пошла, — сказала она. — Хочу взглянуть на этого глупца. — Она заморгала глазами и виновато улыбнулась.
