Жорж Сименон - Вдовец
Он шел вдоль витрин, окаймленных позолоченным металлом, по лестницам с коваными железными перилами, несколько раз поворачивал не в ту сторону, видел мельком женщин в парикмахерском салоне и, наконец, оказался в большой, прохладной комнате с низким потолком и глубокими кожаными креслами. Здесь никого не было. Легкое колебание воздуха свидетельствовало о том, что в помещении кондиционированный воздух. Где-то в глубине, за полуоткрытой дверью, слышался звон вилок. Он несколько раз кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии. Явился официант в белой курточке, молоденький блондин, очевидно, заменявший бармена в часы закрытия. Он что-то жевал. По-французски он говорил с заметным скандинавским акцентом:
— Вы ищете кого-то?
— У меня свидание с господином Бодуэном.
— Именно сейчас?
На небольших часах, стоящих среди бутылок, было как раз три.
— В таком случае он сейчас будет. Присядьте, пожалуйста.
Он раздумывал, в какое ему сесть кресло, когда в комнату с деловым видом вошел человек без шляпы, уже изрядно полысевший.
— Господин Жанте, если не ошибаюсь?
— Да.
— Пройдемте сюда. Не возражаете? Сядем за тот столик, там нам будет удобно.
Столик стоял в углу, далеко от стойки. Человек сел, предварительно подтянув складку брюк, и вытащил из кармана золотой портсигар, на котором была его монограмма.
— Курите?
— Да, благодарю вас.
Господин Жак чиркнул зажигалкой и поднес ему огня, так что на мгновение головы мужчин почти соприкоснулись.
— Я заставил вас ждать?
— Нет. Я только что пришел.
— Я считал более удобным встретиться с вами здесь, а не в своем кабинете. Надеюсь, вам понятно — почему?
— Совершенно понятно.
Бодуэн явно чувствовал себя неловко; исподтишка он наблюдал за Жанте, очевидно, пытаясь понять, с кем имеет дело. Они были приблизительно одного возраста и родились они недалеко друг от друга. Один из них привык повелевать, привык, чтобы ему повиновались, и был здесь в своей, привычной обстановке. А между тем, из них двоих наиболее нервозно вел себя именно он — молчание собеседника сбивало его с толку.
— Могу я узнать причину, по которой вы пожелали со мной встретиться?
Он держался настороженно, опасаясь, возможно, какого-нибудь шантажа. Возможно даже, что у него, как у Горда, мелькнула мысль: не вооружен ли Жанте?
Жанте не только был безоружен, он даже не испытывал никакого враждебного чувства, пристально всматриваясь в этого мужчину, с которым каждую среду встречалась Жанна на улице Берри и который в течение года платил за содержание Пьера.
Он, по-видимому, вел очень деятельную жизнь, — несмотря на занятость, несмотря на сотни людей, которые зависели от него, находил время завтракать и обедать в ресторанах, бывать в театрах, в кабаре, принимать гостей в своей квартире в Нейи, ездить в Довиль, в Канны, осенью охотиться, водить машину и садиться в самолет так же просто, как иные садятся в автобус.
— Вы любили ее? — наконец спросил Жанте.
Он не собирался это спрашивать. Вопрос невольно сорвался с его губ, он сам с удивлением услышал его, словно собственный его голос донесся к нему откуда-то издали.
Появившийся официант избавил Бодуэна от необходимости ответить немедленно.
— Вам что-нибудь подать, господин Бодуэн?
Тот повернулся к Жанте, как к гостю.
— Бокал шампанского? Ликер?
— Стакан минеральной.
— А мне фруктового сока, все равно какого.
И когда официант отошел:
— Только это вы и хотели у меня спросить?
— Не знаю… Нет… Для меня самое важное было увидеть вас…
Теперь он увидел его, и ему показалось, что он понял. И все же спросил тихо, почти шепотом, словно даже против собственной воли, просто потому, что не мог не спросить:
— Что она говорила вам обо мне?
— Если я правильно понял ваш вопрос, она отказалась уйти от вас и ни за что не хотела, чтобы вы когда-нибудь узнали правду. Она очень боялась огорчить вас.
— Почему?
Теперь, когда Бодуэн убедился, что муж Жанны ему не опасен, в голосе его стали звучать нетерпеливые нотки.
— Да потому, что она вбила себе в голову, что необходима вам.
— И она объяснила — почему?
— Вы что же, хотите, чтобы я ставил все точки над «и»?
— Нет. Я хотел знать, действительно ли она говорила вам об этом.
— Ну что ж, если это поможет сократить разговор, который мне в высшей степени неприятен, позволю себе сказать, что мне решительно все известно и о вас, и о ней.
— Вы бы на ней женились?
— Будь это возможно… Впрочем, это мое дело…
— Она вам писала?
— Почти ежедневно.
Сейчас уже неважно было, что Жанна отправляла эти письма тайком от него, когда ходила за покупками.
— Я не об этих письмах говорю, а о том письме, которое вам передали в полиции.
— Никакого письма мне в полиции не передавали… Спасибо, Ганс…
Он отхлебнул фруктового сока. Жанте не притронулся к кружке холодного виши, которую поставил перед ним официант.
— Но ведь она же оставила письмо…
— Откуда вам это известно?
— Его видела горничная, дежурная по этажу… Один из инспекторов сунул его в карман…
— Кто? Массомбр, тот, что приходил ко мне в контору?
— Не думаю. Какой-то другой. Может быть, инспектор Совгрен.
— Письмо было адресовано мне?
— Сначала я думал, что она написала его мне.
— А теперь?
— Теперь не знаю. Теперь не уверен.
— Так вы что, об этом хотели со мной побеседовать?
Он неуверенно кивнул головой.
— И это все?
— А больше она ничего вам не говорила? Очень она была несчастна со мной?
Господин Бодуэн закурил, не предложив на этот раз папиросы собеседнику, и бросил издали взгляд на часы, стоявшие на стойке бара. Теперь он держался более сухо и напористо.
— Вы что же, не понимали, что она задыхалась от этой вашей так называемой доброты? Позвольте не поверить вам, господин Жанте, что все это вы проделывали без умысла. Вам было необходимо, чтобы она всегда чувствовала себя виноватой, придавленной своим позором, потому что нормальной женщине вам стыдно было бы смотреть в глаза…
Гнев подступал ему к горлу. Он сжимал кулаки, сидя в своем кресле напротив Жанте, который сидел спокойно, чуть ли даже не с улыбкой на лице.
— Вы зачем сюда пожаловали? Может быть, надеялись, что я пожалею вас, что я стану просить прощения за то, что жил с вашей женой? Вы-то ведь ровно ничего ей не давали. А от нее требовали всего. Неужели вы не понимаете, что не может человеческое существо, живая женщина, изо дня в день торчать в четырех стенах, ожидая, что ее повелитель, думающий совсем о другом, соблаговолит милостиво подать ей знак… что он рассеянно погладит ее по головке…
Он остановился, чтобы передохнуть, глаза его были полны презрения.
— И, если уж на то пошло, я думаю, вам даже полезно все это услышать. Мало того, что вы импотент. Вы еще и нравственный урод, вы даже в эту минуту до того собой довольны, что сидите и слушаете меня с блаженным видом. Вам, видите ли, угодно было собственными глазами увидеть мужчину, к которому ваша жена прибегала каждую неделю, потому что ее жажда жизни была сильнее всего, сильнее жалости, сильнее…
— Она говорила это слово — жалость?
— Только что я раскаивался, что пришел сюда. А теперь даже очень рад этому. А то в последнее время я ведь тоже был немного склонен жалеть вас…
Жанте по-прежнему сохранял спокойствие, и удивительное это было зрелище — этот человек, неподвижно сидящий в чужом кресле, среди чуждой ему обстановки, и пристально, невозмутимо смотрящий на другого человека, от которого его отделял целый мир.
— Вы подумали о ребенке? — тихо спросил он ровным голосом.
Этого оказалось достаточно, чтобы вывести его собеседника из себя.
— Разумеется, я по-прежнему буду за него платить. Возможно, в связи с моим отсутствием в этом месяце деньги не были внесены своевременно. Я справлюсь у своей секретарши.
— Я взял его содержание на себя.
— Я верну вам эти деньги.
— Не надо. Дело не в деньгах.
— Если я правильно улавливаю вашу мысль… поймите, я человек семейный и не могу…
— Понимаю. А я могу.
— Это значит, что…
— Еще не сейчас, мальчику ведь надо свыкнуться с этой мыслью… Мало-помалу он привыкнет… И тогда…
Бодуэн сомневался, правильно ли он понял. Не показалось ли ему в эту минуту, что он ошибся в этом человеке, что был неправ?
— Вы собираетесь его усыновить?
— Да.
— Не знаю, каким образом я мог бы помешать этому.
— А вы и не можете.
— Больше вы ничего не желаете мне сообщить?
— Больше ничего. Кроме того, что Жанну похоронили в Эснанде.
— Это я знаю. Знаю также, что вы на похороны не поехали.
