Буало-Нарсежак - В тесном кругу
Она поднялась, стряхнула с юбки налипшие сосновые иглы и спокойно вернулась в «Ирисы». По пути ей не встретился ни один человек. В «Приюте отшельника» любили поспать по утрам, поэтому здесь даже было запрещено пользоваться газонокосилками или включать транзисторы. Бедный господин Хольц со своим роскошным роялем! К Жюли уже вернулось ее обычное хладнокровие. План ее созрел. Она обдумала всё: детали нападения, возможные отступления и контратаки. Кларисса ждала ее, чтобы уточнить меню обеда. Наверное, флан. Больше ничего не надо.
— А что заказала Глория?
— Морской язык в сметане и абрикосовый пирог.
— Ничего себе! Для тяжелобольной довольно смело!
— Мне кажется, — вздохнула Кларисса, — ей хочется, чтобы все вокруг заволновались.
Значит, Глория предприняла контрнаступление. И решила воспользоваться своим легким недомоганием, чтобы взбудоражить своих приближенных и оторвать от Монтано хотя бы часть зрительниц. Чтобы все собрались к одру настоящей столетней дамы — единственной и неповторимой. Но и Джина была не из тех, кого легко обвести вокруг пальца. Было три часа, когда катер подвез к острову небольшую группу журналистов — человек пять или шесть. Оказывается, представители местной прессы уже договорились с великой актрисой об интервью, и Джина любезно показала им виллу, а потом разрешила сфотографировать себя в кухне, оклеенной афишами, а также на фоне аквариума, в котором между кораллами и лианами гордо плавали рыбы, словно сошедшие с картины кисти Карзу или Фернана Леже. Потом в саду все выпили за здоровье Джины и за здоровье обеих столетних дам.
— Вот шлюха! — заорала на следующий день Глория, едва взяв в руки свежую газету. — Это она устроила, чтобы позлить меня!
А увидев снимки с аквариумом, просто лишилась дара речи. Фотографии были цветные, и особенно впечатляла одна, на которой крупным планом была снята большая пестрая рыбина, вся, словно боевой раскраской, покрытая черными полосами и с застывшей, словно смертная маска, мордой.
— Какой ужас, — выдавила она наконец. — Забери это отсюда.
— Знаешь, я долго думала, — сказала Жюли. — Мне кажется, ты должна принять ее приглашение и пойти к ней на эту самую вечеринку.
— Ни за что на свете! — Глория закричала так громко, что даже закашлялась. — Ты что, хочешь меня доконать?
— Отнюдь. Просто я считаю, что ты не должна терять лицо. Она заранее уверена, что ты извинишься и откажешься. Можешь себе представить, как она это прокомментирует. «Она уже совсем не в силах двигаться… Говорят, она не может сделать и двух шагов… Это конец…» А если тебе помогут дойти до «Подсолнухов» — это совсем рядом, — то ты заткнешь пасть самым злым языкам. Разумеется, мимоходом ты взглянешь на эту рыбину, которой она так гордится, и сейчас же отвернешься, тихонько бросив: «Какое уродство!» На всех, кто там будет, это произведет неизгладимый эффект — ты ведь знаешь, как к тебе прислушиваются, — а она очень пожалеет, что тебя пригласила.
Глория слушала ее с серьезным видом.
— До чего мы докатились, — проговорила она наконец. — Бедная моя старушка…
— А до тех пор, пожалуйста, последи за собой, — продолжала Жюли. — Ведь ты должна будешь произвести впечатление. Прими что-нибудь тонизирующее. А что до этого самого невро… э… Ламбертена, то я на твоем месте спровадила бы его отсюда.
Увы, по несчастливому стечению обстоятельств письмо с приглашением от Джины пришло всего за час до того, как доктор Приер привел с собой коллегу. Отступать было уже поздно. Доктор Ламбертен оказался обходительным типом с длинными осторожными руками. Расспросы свои он вел мягко и ненавязчиво и при этом басил и по-бургундски раскатывал «р». Примостившись поближе к постели Глории, он внимательно слушал ее, склонив голову, словно исповедник. Стоило ей замолкнуть, он сейчас же просил ее продолжать, а время от времени легонько промокал ей лоб носовым платком, позаимствованным у Жюли, — воспоминания о прошедшей жизни кидали Глорию в жар. Жюли примостилась на краешке стула, подальше от больной, и с изумлением слушала, как вся жизнь ее сестры, которую уж она-то знала насквозь, в рассказе Глории превращалась в историю какой-то совершенно незнакомой ей женщины, всегда и во всем поступавшей исключительно из благородных побуждений. Ни о ссорах, ни о потасовках с Бернстайном не было сказано ни слова… Жан Поль Галан вообще почти не удостоился упоминания… Да, он был очень мил… Характера не хватало… Его можно понять… Артистическая натура…
«Артистическая, как же!» — мысленно возмущалась Жюли. Этот «артист» завел нежную дружбу с собственным шофером, а потом ему и этого покачалось мало и он буквально бегал за каждым гостиничным лакеем! А Дардэль? Вспомнить только, что за типы вокруг него крутились, самые настоящие спекулянты! Но в рассказе Глории на все это не было и намека, словно она накладывала на морщинистую физиономию собственной богатой событиями жизни толстый слой грима. А Прадин? Когда в Алжире началась война, а вместе с ней и весь этот бардак, он предавал направо и налево всех, кого только мог! Но разве такая женщина, как Глория, могла ошибаться? Если она выбрала этих мужчин, значит, они вне подозрений. Вспоминая сейчас свою супружескую жизнь, Глория настолько искренне верила в свои собственные басни, что Жюли буквально раздирало изнутри от гнева. Ей хотелось крикнуть: «Вранье! Она выходила за них замуж только потому, что у них у всех было полно денег, и еще потому, что они ее обожали. Вот именно. Обожали и преклонялись перед ней. Даже старик Ван Ламм, который не желал знать, что у нее были любовники. Нет, моя сестра никогда не была целомудренной весталкой, безгранично преданной культу скрипки. Ей было уже восемьдесят, но она все еще не упускала ни одной возможности. Кому это знать, как не мне! Я всегда умела подсмотреть в запертую дверь. Не буду утверждать, что это было так уж омерзительно, но только, пожалуйста, не надо изображать из себя перед доктором небесное создание!»
Она так разволновалась, что решила на цыпочках выйти в коридор покурить. Гнев душил ее. Заныл бок, и рукой она стала легонько поглаживать его. Она давно заметила, что между ее настроением и той штукой, что зрела в ней, словно зародыш, существовала какая-то загадочная связь. Она достала открытку, которую час назад сама принесла Глории, чтобы перечитать еще раз. Приглашение было напечатано на машинке и составлено в самых любезных, хотя и кратких выражениях. От руки было приписано одно-единственное слово: «Дружески» — и, конечно, подпись: витиеватая и заковыристая, с заглавным «G», изогнутым, словно готовое захлестнуться лассо. Да, убедить Глорию принять приглашение будет нелегко.
Оба доктора вышли из комнаты вместе.
— Скрипка просто восхитительна, — говорил Ламбертен доктору Приеру.
Судя по всему, «страдивариус» Глории заинтересовал его гораздо больше, нежели пациентка. Правда, обращаясь к Жюли, он напустил на себя вид озабоченного профессионала.
— Что за потрясающая женщина! И какая жизненная сила! Видите ли…
— Что же все-таки с ней происходит? — прервала его излияния Жюли. — Она в последнее время сильно изменилась. Она кажется подавленной…
— Она действительно подавлена. Я вас, наверное, очень удивлю, если скажу, что, на мой взгляд, госпожа Бернстайн до сих пор так и не осознала, что стоит на пороге столетия. То есть она как бы забавлялась этим фактом, стараясь извлечь из него дополнительное доказательство собственной неповторимости, но совершенно не думая о том, что сто лет — это, в сущности, конец пути. А потом… В том-то и дело, что «потом» уже не будет. С ней случилось то, что она как будто прозрела и обнаружила себя в полном одиночестве стоящей на краю могилы. Разумеется, она растеряна. Ведь ваша сестра всю свою жизнь была окружена людьми, не так ли? И вы всегда были с ней рядом. Мне кажется, у нее просто нет опыта одиночества. Такого одиночества, когда понимаешь, что ты — всего лишь человек, а вся твоя известность и все твои бурные романы… Увы, они в прошлом. В зале больше не осталось ни одного зрителя.
— Я это знаю, — пробормотала Жюли. — Я это знаю уже не одну сотню лет…
— Простите. Скажите, вы верите в Бога?
— Даже не пытаюсь.
— А она?
— У нее никогда не было на это времени.
Втроем они не спеша шли к саду. Ламбертен продолжил:
— Итак, что ей остается? Бунт. И прежде всего это превращается в бунт против тех, кто ее окружает. Она сейчас чувствует примерно то же самое, что зверь, привыкший к воле, чувствует, попав в сети. Он яростно сражается. На следующей стадии наступает безразличие. Ну а потом…
Доктор Приер прервал его. Он говорил с подчеркнутой почтительностью:
— А вам не кажется, что тот факт, что рядом с ней живет еще одна столетняя дама…
— Ну, это очевидно! — живо отозвался Ламбертен. — Тот, кому пришла в голову идея объединить здесь их обеих, сам того не сознавая, совершил настоящее преступление. Вы наверняка слышали известную мудрость: «Два крокодила в одном болоте не живут…» Вот и обе наши старушки в конце концов сожрут друг друга. Для них сейчас это последний шанс заставить биться свое угасающее сердце. Кто победит в этой схватке? Потому что в ней обязательно будут и победитель, и побежденный. Они обе видели у своих ног весь мир, но сейчас у них осталось единственное, что гpeeт самолюбие, — возможность одержать последнюю победу. Иными словами, сожрать соперницу.
