Все рассказы об отце Брауне - Гилберт Кийт Честертон
И вот несколько дней назад Дэлмон сделал страшное открытие. Он подчинялся Водрею (не совсем против воли), был его орудием и внезапно узнал, что орудие намерены сломать и выбросить. В библиотеке ему попались некие записи, из которых явствовало, что Водрей собирается передать сведения полиции. Дэлмон понял всю интригу и ужаснулся — в точности как я, когда ее осознал. План был таков: как только молодые поженятся, жениха арестуют и повесят. Девушка, побрезговавшая человеком, отбывшим небольшой срок в тюрьме, станет вдовой висельника. Вот что, на взгляд сэра Артура Водрея, стало бы артистичным финалом истории.
Эван Смит, смертельно бледный, молчал. Издали по дороге к ним приближалась грузная фигура доктора Эббота; самые ее очертания выдавали крайнюю ажитацию. Однако оба собеседника еще не оправились от поразительных открытий.
— Как вы говорите, ненависть чудовищна, — произнес наконец Эван, — и, знаете, хоть одно меня немного утешает. Вся моя ненависть к бедному Дэлмону улетучилась при известии, что он — дважды убийца.
Они в молчании проделали остаток пути, отделяющий их от доктора. Тот в отчаянии вскинул массивную руку и, тряся седой бородой, объявил:
— Ужасная новость! Нашли тело Артура! Судя по всему, он погиб у себя в саду.
— Надо же, — несколько машинально отозвался отец Браун. — Как ужасно!
— Мало того, — продолжал запыхавшийся доктор, — Джон Дэлмон отправился к Вернону Водрею, племяннику сэра Артура, и бесследно исчез по пути!
— Надо же, — повторил отец Браун. — Как удивительно!
Худшее преступление в мире[137]
Отец Браун расхаживал по картинной галерее с таким видом, словно пришел сюда не для того, чтобы смотреть на картины. В самом деле, они его не интересовали, хотя вообще-то картины он очень любил. Не то чтобы в этих высокосовременных произведениях искусства было что-нибудь безнравственное или предосудительное; тот, кто возбуждал в себе языческие страсти, манипулируя сочетаниями прерывистых спиралей, перевернутых конусов и разбитых цилиндров, с помощью которых искусство будущего вдохновляло или совращало человечество, обладал — надо отдать ему должное — легковозбудимым темпераментом. Дело в том, что отец Браун поджидал здесь своего юного друга, выбравшего это несообразное место в соответствии со своими более футуристическими вкусами.
Юный друг был и юной родственницей, одной из немногих, которые у него были. Звали ее Элизабет Фейн, а попросту Бетти, и она была дочерью его сестры, вышедшей в свое время замуж за благородного, но обедневшего сквайра. Поскольку сквайр был настолько же мертв, насколько и беден, отец Браун состоял ее опекуном, равно как и исповедником, и в каком-то смысле защитником, а заодно и родным дядей.
В данный момент он, впрочем, тщетно щурился на стоявшие в галерее группы в поисках знакомых каштановых волос и ясного лица. Вместо племянницы он увидел несколько знакомых и чуть больше незнакомых ему людей, включая нескольких, с которыми, по причудливости вкуса, он и не хотел бы познакомиться.
Среди людей, с которыми священник не был знаком, но которые тем не менее вызывали его интерес, был гибкий, подвижный, очень элегантный человек, похожий на иностранца благодаря бородке клинышком, как у пожилого идальго, и темным волосам, подстриженным так коротко, что они казались черной шапочкой, плотно облегающей череп. Среди тех, с кем священник знакомиться не хотел, была очень властная на вид особа в крикливом алом платье, с гривой желтых волос, слишком длинных, чтобы назвать их стрижкой, но чересчур редких, чтобы назвать их как-либо иначе. У нее было сильное, тяжелое лицо бледного, почти нездорового оттенка, и стоило ей взглянуть на кого-нибудь, как у того возникало ощущение, что на него глядит василиск. Она тащила за собой на буксире коротышку с большой бородой, очень широким лицом и длинными сонными глазами. Глядел он вполне благодушно, если вообще бодрствовал; но бычья его шея (вид сзади) казалась, по совести, грубоватой.
Отец Браун посмотрел на алую даму, радуясь тому, что его племянница ничуть на нее не похожа. Потом он отвернулся и стал оглядываться — по какой-то ему самому неизвестной причине, — пока не ощутил, что любое человеческое лицо было бы спасительным контрастом. И поэтому он с облегчением, как бы проснувшись, услышал свое имя и увидел еще одно знакомое ему лицо.
Это было острое, но отнюдь не агрессивное лицо юриста по имени Гренби, чьи седоватые пряди казались напудренным париком, настолько они не вязались с юношеской энергией движений. Он был из тех людей, которые носятся по конторам, как шкодливые школьники. Конечно, он не мог скакать по модной картинной галерее так, как скакал у себя в офисе; но, казалось, мечтал об этом и волновался, оглядываясь по сторонам в поисках знакомых.
— Я не знал, — сказал отец Браун с улыбкой, — что вы благоволите к Новому Искусству.
— А я не знал, что вы ему покровительствуете, — отбрил тот. — Я здесь охочусь за одним человеком.
— Желаю удачной охоты, — ответил священник. — Я занимаюсь примерно тем же.
— Сказал, что он здесь проездом на континент, — фыркнул законник, — а я могу встретить его в этом подозрительном местечке. — Он немного подумал, затем продолжал: — Послушайте, я уверен, что вы умеете хранить тайну. Знаете ли вы сэра Джона Масгрейва?
— Нет, — ответил священник, — но я с трудом представляю, как он может быть тайной, хотя о нем и говорят, что он схоронил себя заживо в замке.
