Эллери Квинн - Заглянуть вперед
Он боится ее.
Он почувствовал необходимость разобраться в этой путанице ему самому лишь наполовину понятных мыслей. Увидев, что проходит мимо какого-то кафе, Макс зашел, заказал чашку кофе, и, пока кофе остывал перед ним на столе, попробовал перечислить на бумажной салфетке все факты, сливавшиеся в то неуловимое нечто, которое, он чувствовал, сплетается вокруг него.
Ночью, неизвестно откуда, является бродяга. У него гетерохилия. Он попадает к почти единственному в Лондоне врачу, который может поставить правильный диагноз и спасти ему жизнь.
Во сне, еще до прихода бродяги, появляется кость человеческого пальца. У бродяги в руке тоже кость человеческого пальца. Человек, которому снятся эти кошмары, теряет тот же палец на той же руке.
Гетерохилию считают следствием радиоактивного облучения развивающегося эмбриона. Когда этот человек находился в утробе матери, плотность радиоактивного излучения на поверхности Земли не превышала естественного уровня: в двадцатые годы никаких радиоактивных осадков не было.
Больному гетерохилией противопоказаны все жиры. Употребление их в пищу равнозначно самоубийству. Кто-то должен был знать об этом, он помог бродяге дожить до неправдоподобного возраста.
Он заражен радиацией. После целой недели пребывания в больнице он засвечивает рентгеновские пластинки. Заражение радиоактивной пылью тут ни при чем — радиоактивен весь организм: кости, мышцы, внутренние органы. Щитовидная железа на снимке ярко-белая — радиоактивный йод. Мозг сияет — похоже, радиоактивный фосфор. Кости тоже — радиоактивный стронций.
Но он живет, разговаривает. И, по мнению специалистов, разговаривает на языке, в который через несколько веков, «в условиях неиндустриального общества», мог бы превратиться современный английский язык.
Лицо бродяги — это лицо человека, который там, во сне, держит маленькую кость.
Он задумался, стоит ли заносить в список и этот факт: он легко мог оказаться результатом обычной накладки образов в подсознании. Но что-то подталкивало его изнутри, говорило, что это не так.
Потом он выпрямился, перечитал написанное и понял, что ни на шаг не продвинулся вперед. Если бы он мог довериться кому-нибудь, лучше всего Диане! Но она так болезненно переживала смерть Джимми, что он ни за что не отважился бы рассказать ей еще и о том, что происходит с ним.
Гордону Фолкнеру? Профу? Нет, этих уравновешенных, воспитанных на строгой научной логике людей не заставишь поверить в твои дикие предположения. Да и что он может им сказать, в конце концов? Что бродяга необычен, и что необычность эта таит в себе нечто очень важное?
Взятые в отдельности, перечисленные им факты не говорят ни о чем. Все вместе они очень много говорят самому Максу. Любой другой человек скорее всего не заметит между ними никакой связи.
Лаура, кажется, говорила, что Смиффершон — сошедший с ума филолог. Тогда не будет ли его настоящей фамилией Смитсон? Макс вспомнил, как это имя пришло ему в голову само собой. Он уже забыл, говорил ли об этом Лауре. Будь у него голова посвежее, он мог бы спросить у нее утром по телефону, а теперь, когда с ней можно связаться только через Фолкнера, который сегодня и разговаривать с ним не захочет, ему осталось только строить предположения.
Он с раздражением отпихнул в сторону свой список и взялся за кофе. Кофе уже совсем остыл, сверху образовалась тонкая кожица. Он машинально хотел уже было убрать ее тыльной стороной ложки, как вдруг его ослепила новая мысль.
Кожица. Шкура. Именно так Лаура вывела этимологию слова ки-ура, которым Смиффершон называл одеяло. Хорошо, как изменялось это слово, можно понять. Но как мог весь мир измениться до такой степени, что единственным названием для предмета, которым укрываются, осталась группа звуков, обозначающих шкуру животного?
Господи! Как далеко в прошлом осталась та эпоха в развитии техники практически для всех людей на Земле? Как далеко в прошлом осталось то время, когда человечество не знало, что такое ткань?
Или…
Макс оцепенел от ужаса. Он услышал, как чайная ложечка, которую он все еще держал в нескольких миллиметрах от чашки, отозвалась металлическим дребезгом в такт охватившему его ознобу.
Или как далеко в будущем?
Впоследствии он не понимал, куда идет, ослепленный и оглушенный смертельным ужасом, все его существо было приковано к бесконечной перспективе разрушения, которая открылась перед ним. Он мысленно видел мир Смиффершона. Не этот уютный зеленый островок, украшенный шитьем цветущих многолюдных городов, не этих сытых, согретых, красиво одетых людей.
Он видел остров, превращенный в громадную обугленную пустошь, где зелень чахла на ветвях, и животные производили на свет уродливое потомство.
Сходится! Все сходится!
Бомбы сметут с лица Земли города. Но это еще не все. Сухим летом они зажгут огромные, в сотни квадратных миль, костры, и до самых осенних дождей будут полыхать фермы, поля и леса, и весна не придет оживить эту мертвую кучу пепла. Исчезнут овцы — и не будет шерсти, выгорит лен — и не будет тканей, разрушатся заводы — и не будет нейлона, затонет флот — и неоткуда будет взять хлопок. Вот почему у Смиффершона нет слов, обозначающих тканую одежду. Он одевал себя первобытным способом — сдирая шкуры с животных. Ничего удивительного, что его лицо покрыто шрамами, ничего удивительного, что он сумел убить обычную полицейскую овчарку: ему, должно быть, приходилось иметь дело с животными намного страшнее!
Скорее всего, Смиффершон родился много веков спустя самой катастрофы, иначе он знал хотя бы, что такое ткань. И тот факт, что он ее никогда не видел, говорил о многом.
Человечество, должно быть, проигрывает последнюю битву. Никаких надежд на возрождение не осталось, ибо в своих стремлениях оно уже не поднимается выше желания просто выжить.
Но как? То, что они не разводят овец на шерсть, конечно, совсем не означает, что сельское хозяйство исчезло полностью, однако это свидетельствует о крайнем истощении почвы, о мизерных урожаях. Прокаженные. Пораженные проклятием в третьем, четвертом поколении, пропитанные смертью насквозь, как Смиффершон. Когда линии наследственности, встречаясь, сталкивались — появлялись рецессивные мутации в пшенице, в овсе, в коровах и свиньях, и, неизбежно, в человеке. Тот факт, что Смиффершон выжил, означает, что методы борьбы с гетерохилией остались в памяти человечества, даже когда ушли в небытие способы изготовления тканей. Для этого гетерохилия должна была стать одним из самых распространенных заболеваний.
Волна ужаса захлестнула Макса с головой.
Забыв обо всем, эти люди еще будут помнить, что свой крест несут они по вине предков, уничтоживших уютный богатый мир и обрекших своих внуков на жизнь в аду. Не эта ли ненависть раздула последнюю искру их воли, превратив ее во всепожирающее пламя, способное прожечь все, даже барьер времени? Наверное, да. Другого объяснения он не видел.
И тогда некоторые из них стали искать способы сообщить предкам о содеянном ими, и нашли их. Возможно, это умение появилось у них в результате какого-то генетического сдвига, возможно, оно всегда было заложено в человеке, и требовался лишь такой могучий стимул, чтобы пробудить его.
Он мысленно видел людей (как их назвать — шаманы, жрецы?), концентрирующих ненависть, как электрическая дуга, на предметах, дошедших из счастливого прошлого: останках людей, инструментах, оружии, костях. Таких, как кость его пальца. Так вот что это такое, этот маленький осколок другого мира, который, обрасти он мясом, стал бы точной копией пальца, недостающего на его покалеченной руке. Эта кость — его, она вернулась к нему.
Какой-то сдвиг в психике — он понимал, что его термины неудачны, но до изящных ли формулировок сейчас, когда времени и так в обрез, — возможно, вызванный еще свежей в памяти смертью Джимми, убитого той же болезнью, пробил барьер, отделявший Смиффершона от объекта его ненависти. Какой толщины барьер? Десять поколений? Двадцать? Это не имеет значения.
Макс попытался представить себе, каково было Смиффершону оказаться совершенно голым в чужом для него мире, где шумят города и миллионы людей заняты таинственной деятельностью, где никто не может его понять, где единственной связью с привычным миром осталась маленькая кость, судорожно зажатая в кулаке. Та самая нить нематериальной причинности, соединившая во сне мозг Макса с кошмарным миром будущего, слепо влекла Смиффершона к хозяину отрубленного пальца, и уже по пути он обзавелся рваным плащом и сапогами, подобранными на какой-то свалке, и нашел нож с надломанным острием. Что бы он сделал, если бы не отравился по дороге рыбой с чипсами? Убил бы?
«Лучше бы убил!» — безмолвно кричало все в душе Макса. — Легче умереть, чем оставаться один на один с ужасом вдруг открывшейся перед ним правды».
