Хорхе Борхес - Шесть загадок дона Исидро Пароди
А Лимардо после этого слонялся как неприкаянный, потому что хозяин одержал над ним моральную победу, а мы остались при своем удовольствии. Ipso facto я почуял обман: фортель с сигарой учудил никак не наш деревенщина – ему, дураку, такого не удумать. К тому же до нас дошли сплетни о том, что сеньорита сестрица Файнберга снова крутит любовь с одним из совладельцев магазина смешных ужасов, расположенного на углу Пуэйрредона и Валентина Гомеса.
К прискорбию своему, должен сообщить вам кое-что, что вас огорчит, сеньор Пароди, но назавтра после взрыва сигары наше мирное существование было нарушено одним неприятным событием, которое встревожило даже тех, кто на жизнь глядит с безразличной ухмылкой. Рассказать об этом легко, а вот попробуй такое переживи: Сарленга с Мусанте рассорились! Я ломаю себе голову, стараясь припомнить, случалось ли когда подобное в «Нуэво Импарсиаль». С того раза как один турок-недомерок, схватив половинку ножниц и визжа свиньей, накинулся на Бенгальского Тигра, любые ссоры, любые потасовки дирекцией были официально запрещены. Потому-то никто и не возмущается, когда повар своей поварешкой приводит в чувство буянов. Но как нас учит жизнь: рыба гниет с головы. Если полем брани становится кабинет властодержателей, какой спрос с нас – серой массы рядовых постояльцев? Уверяю вас, я пережил горькие минуты и совсем пал духом – потеряв, что называется, нравственные ориентиры. Обо мне можно наплести что угодно, но в час испытаний я никогда не был пораженцем. К чему сеять панику? Я держал язык за зубами. И каждые пять минут под тем иль иным предлогом проскальзывал по коридору мимо двери конторы, где грызлись Сарленга и Мусанте, хотя причину размолвки уяснить я не сумел. Потом я бежал в комнату по 0,60 и кричал: «Какие новости! Какие потрясающие новости!» Эти же обскурантисты вниманием меня не жаловали, но упорный пес всегда себе кусок добудет. Лимардо, который развлекался тем, что ногтями чистил зубья расчески Ковыля, вдруг прислушался-таки к моим воплям. И даже докончить не дал, вскочил точно ошпаренный и пошустрил в контору. Я тенью за ним. Тут он вдруг оборачивается и говорит непререкаемым тоном: «Окажите любезность, быстренько созовите сюда всех постояльцев». Ну, мне дважды повторять не надо. Я со всех ног кинулся собирать нашу шелуху. Явились все как один – кроме Носатого, который замешкался в первом патио, и только после мы обнаружили пропажу – исчезла цепочка от water'a. Наша шеренга – живая витрина социальных слоев: мизантроп шел рядом с балагуром, обитатели комнат по 0,95 рядом с теми, что из комнат по 0,60, пройдоха – с Ковылем, нищий с попрошайкой, мелкий вор-карманник с известным домушником. Застоявшийся воздух отеля взорвался бурей чувств и эмоций. Это хочется сравнить с известным фризом: народ следует за своим пастырем. Все мы, совсем, казалось, растерявшиеся, признали Лимардо нашим вождем. Он шел впереди и, дойдя до конторы и не постучавшись, распахнул дверь настежь. Тут я сам себе прошептал: «Савастано, пора сматываться!» Но ведь глас разума всегда звучит в пустыне! Меня окружала стена фанатиков – они закрыли мне путь к отступлению.
Мои глаза, хоть и покрытые нервной пеленой, ухватили сцену, достойную Лоруссо. Сарленгу мне наполовину загораживал наш Наполеон, зато красотку Хуану Мусанте я мог сколько влезет пожирать взором; на ней был яркий халат и шлепанцы с помпонами – у меня аж дух перехватило, пришлось опереться на одного из 0,95, чтобы не рухнуть. Лимардо, грозный как черная туча, стоял посредине комнаты. И тут до всякого бы дошло – до кого скорее, до кого медленнее, – что «Нуэво Импарсиаль» таким манером может сменить хозяина. И у нас заранее по спинам холодок пробежал, мы уж ждали – вот сейчас Лимардо врежет Сарленге, уж слышали треск зуботычин.
Но он вместо этого заговорил, хотя слова мало что значат, когда происходит что-то непонятное и загадочное. Он говорил складно и наговорил кучу всяких вещей. В таких ситуациях оратор обычно принимается медом мазать да любезности сыпать, но Лимардо обошелся безо всяких там «voulez vous»,[98] позволил себе нарушить древнее правило и выпустил несколько тирад о пагубности любых размолвок. Он заявил, что супружество – союз нерушимый и надо беречь его, а не ломать, что Мусанте и Сарленга должны поцеловаться на глазах у всех, чтобы постояльцы увидали, как они любят друг друга.
Поглядели бы вы в тот момент на Сарленгу! Услышав столь разумный совет, он буквально одеревенел и никак не мог сообразить, как себя дальше вести. Зато Мусанте, у которой мозги всегда на месте, не из тех, что проглотят такую преснятину. У нее чуть припадок не случился – взвилась так, будто у нее жаркое подгорело. Я весь похолодел – осмотри меня тогда какой доктор, записал бы в покойники и отправил бы в Вилья-Мария. Мусанте церемониться не стала, так и заявила пентюху: пусть, мол, печется о своей супружеской жизни – коли там есть о чем печься, а в чужие дела соваться нечего; еще раз чего себе позволит – его как свинью прирежут. Сарленга же, решив поставить точку в споре, заявил, что прав был сеньор Реновалес (тогда отсутствовавший – он сидел в кондитерской «Жемчужина»), когда хотел выгнать Тадео Лимардо. И Сарленга велел Лимардо тотчас убираться вон, несмотря на то что время уж было позднее – восемь пробило. И Лимардо, простая душа, покорно пошел собирать чемодан да пакет – а руки у него при этом, можно сказать, ходуном ходили. Симон Файнберг даже решил ему помочь. И в спешке деревенщина все никак не мог отыскать свой костяной перочинный ножик. У Лимардо в глазах слезы стояли, когда он в последний раз глянул на заведение, давшее ему приют. Он кивнул нам на прощание, шагнул в темноту и пропал из виду, и путь его, как пишут, лежал в неизвестность.
И что же вы думаете? Кто разбудил меня с первыми петухами? Лимардо! Он протягивал мне чашку мате с молоком, который я тотчас и выпил одним глотком, не спросив у него объяснений, каким же это манером он снова оказался в отеле. Этот мате, принятый из рук изгоя, до сих пор обжигает мне небо. Вы решите, что Лимардо выказал себя анархистом, раз не подчинился велению хозяина гостиницы, но попытайтесь понять, каково человеку лишиться угла, ради которого он успел сто потов пролить и который почти заменил ему родной дом.
Итак, я опрометчиво принял из его рук мате, а потом сдрейфил и счел за лучшее прикинуться больным и из комнаты не выходить. Когда же через несколько дней я все же рискнул выглянуть в коридор, один из оболтусов из мансарды поведал мне, что Сарленга опять хотел выгнать Лимардо, но тот прямо у порога рухнул на пол и покорно позволил хозяину пинать себя ногами. Он, знаете ли, использовал тактику пассивного сопротивления – и победил. От Файнберга я, разумеется, подробностей не добился, потому что он известный эгоист, не любит, чтобы кто-то знал больше, чем он. Но мне плевать, без него обойдусь, я ведь отлично лажу с постояльцами из хором по 0,95, хотя, в тот раз я не стал злоупотреблять их добрым ко мне отношением, потому что всего месяц назад уже втравил их в одну историю. Итак, я все разведал своими средствами: Лимардо теперь помещался в каморке под лестницей, где до сей поры хранили метлы и другие хозяйственные принадлежности. Теперь у него появилось одно несомненное преимущество – он мог слышать все, что творится в комнате Сарленги, от которой его отделяла пустячная фанерная перегородка. Но жертвой тут неожиданно оказался я, так как метлы, предварительно пересчитав и переписав, отправили на хранение в мою комнату, а Файнберг проявил прямо-таки макиавеллиево коварство и устроил так, что поставили их именно с моей стороны.
Но до чего зловреден по природе своей человек! Сначала Файнберг выказал себя законченным фанатиком в деле с метлами; потом начал плести интриги, мороча голову трем оболтусам из мансарды и Лимардо и якобы пытаясь восстановить мир и согласие в нашем заведении. А поскольку ссора из-за выкрашенного кота стала уже забываться, Файнбергу пришлось освежить в их памяти кое-какие подробности; он растравил их раны язвительными репликами, насмешками и издевками. Когда же дело стало за малым – решить, как драться: пулять друг в друга башмаками либо ботинок не снимать и драться ногами, – Файнберг круто повернул руль и отвлек внимание компании байкой о чудодейственном целебном вине. Между прочим, будьте уверены, в этой материи он спец, потому как днями раньше доктор Пертине сунул ему рекламный проспект, пусть-де поторгует вразнос большими и маленькими бутылками этого самого вина «Апаче» («знаменитое целебное вино, рекомендованное доктором Пертине»). Лично я всегда повторял: нет ничего лучше вина для улаживания конфликтов, правда, замечу, администрация отеля должна следить, чтобы слишком часто к этому средству не прибегали. Итак, убедив их, что трое против одного, хоть и вооруженного, идти не должны и что сила, разумеется, в единстве, Файнберг намекнул, что, ежели они пожелают за это дело выпить, он добудет им – ну просто по смехотворной цене – эту самую выпивку. Каждый из нас обожает на чем-нибудь да выгадать, что-нибудь да выбарышничать. Этим дело и решилось. Тотчас Файнбергу была заказана дюжина бутылок, и, покончив с восьмой, они уж сидели как четверо неразлучников. И вообразите: эти проклятые эгоисты словно и не замечали, как я ненавязчиво прохаживался поблизости со стаканчиком в руке. Пока деревенщина не пошутил насчет того, что обижать даже таких убогих, как я, негоже и что мы с ним, мол, из одного теста. Тут они дружно расхохотались, а я воспользовался случаем и, особо не чинясь, налил себе винца, и показалось оно мне подходящим разве что горло полоскать – так я сперва подумал, – потому что вино-то с ходу не распробуешь, потом уж я разобрался, оценил – прям бальзам настоящий; от него аж язык становится липким, словно ты выпил банку сахарного сиропа. Файнберг меж тем сменил пластинку и повел речь об огнестрельном оружии; стал выспрашивать у Лимардо, сколько с того содрали за пушку, что висела у него на поясе, пообещал, кому надо, добыть такую же, но по куда более сходной цене. Тут беседа заметно оживилась, и вы можете себе представить, до чего дошло дело: раз уж Носатый такое ляпнул, каждый полез со своим мнением, и слушать друг друга они перестали. По словам Ковыля, новое оружие покупать – все равно что самому на учет в полиции становиться; а один из оболтусов выказал себя ярым патриотом «Тиро Федераль»;[99] я же не преминул их уколоть, заявив, что всякое оружие заряжает самолично дьявол; Лимардо, который раскис от выпитого, сболтнул, будто выполняет некий план: ему надо прикончить какого-то человека; Файнберг же поведал об одном русском, который не желал покупать у него револьвер только потому, что накануне его кто-то напугал шоколадным.
