Филлис Джеймс - Череп под кожей
– Кто был отцом ребенка?
– Никто не знает, за исключением Толли, надо полагать, а она не говорит. Вопрос в том, кого считала отцом Кларисса.
Корделия посмотрела на него.
– Не ее супруг?
– Бедный одержимый Лессинг? Наверное, такая вероятность есть, но я очень сомневаюсь. Они с Клариссой были женаты всего год. Судя по всему, она успела превратить его жизнь в ад, но он едва ли избрал бы такой способ мщения. Я полагаю, отцом девочки был Вилль. Его требования к женщине просты: миловидная, страстная и не из актрис. Говорят, он превращается в импотента в присутствии дамы, имеющей карточку профсоюза театральных актеров. Хотя, возможно, для него это единственный способ не смешивать работу и личную жизнь.
– Это мужчина, который руководит постановкой Уэбстера? Который сейчас находится здесь? Думаете, Кларисса его любила?
– Мне неизвестно, что Кларисса подразумевает под этим словом. Возможно, она хотела заполучить его исключительно для того, чтобы доказать, что ей это по силам. Одно я знаю наверняка: если он тогда не пал к ее ногам, она не забыла бы так легко о его интрижке с ее костюмершей.
– А зачем, как вам кажется, он здесь? Он известен. Ему не обязательно возиться с любительской постановкой за пределами Лондона.
– А зачем здесь все мы? Быть может, он разглядел в острове потенциал театрального Глайндборна и понадеялся, что он скоро станет всемирно известным центром экспериментальной драмы. Быть может, таким образом он просто хочет застолбить за собой место. В конце концов, сейчас он не особенно востребован. Им восхищались в былые дни, но сейчас ему на пятки наступают молодые ловкачи. А если Эмброуз решит раскошелиться, то из фестиваля на Корси, возможно, и выйдет толк. Не в коммерческом плане, разумеется. Театр, вмещающий сотню зрителей, вряд ли принесет большую прибыль, тем более что в вечер премьеры гроза может отрезать его от цивилизации. Однако он нашел бы где развернуться, если бы избавился от Клариссы.
– А он хочет избавиться от Клариссы?
– О да, – легко согласился Айво. – Разве вы не заметили? Она пытается подмять под себя его самого, его театр и его остров. А он любит свое личное королевство. Кларисса же ведет себя как настоящий оккупант.
Корделия подумала о девочке, лежавшей в одиночестве на высокой, кристально чистой больничной койке за задернутыми занавесками. Была ли она в сознании? Знала ли, что умирает? Звала ли маму? Провалилась ли в свой последний сон, мучаясь от страха и одиночества?
– Не представляю, как Кларисса может жить дальше, помня об этом.
– Да я уверен, что не может. Если человек страшится смерти, это объясняется тем, что в глубине души он чувствует, что заслуживает того, чтобы умереть.
– Откуда вы знаете, что она страшится смерти?
– Некоторые эмоции не под силу скрыть даже такой опытной актрисе, как Кларисса.
Он повернулся к ней и отметил, как изменилось выражение ее лица в ореоле из трепещущей и мерцающей зелени и золота, потом тихо сказал:
– Возможно, у нее есть какие-то оправдания. Если не оправдания, то объяснения. Ей предстояла глобальная смена образа. Она сама не справилась бы, а другого костюмера поблизости не было.
– Она хотя бы пыталась его найти?
– Полагаю, что нет. Видите ли, с ее точки зрения, она находилась не в мире больниц и страдающих детей. Она была леди Макбет. Она была в Дунсинанском замке. Сомневаюсь, что она уехала бы из театра, если бы даже у нее умирал ребенок. Не в тот момент. Ей и в голову не приходило, что для другого человека все может быть иначе.
– Но такой поступок нельзя оправдать! И нельзя объяснить. Вы же не считаете, что спектакль, какой бы он ни был, важнее умирающего ребенка!
– Я полагаю, что она ни секунды не верила в то, что ребенок умирает, если предположить, что она действительно задумалась над полученным известием.
– Но вы действительно в это верите? Что театральная постановка, какой бы она ни была, важнее?
Он улыбнулся.
– Вот мы и подошли к древнему философскому минному полю. Когда горит дом и перед вами стоит выбор: спасти старого бродягу-сифилитика или картину Веласкеса, – кто или что обратится в пепел?
– Нет, не подошли. Мы говорим об умирающем ребенке, который ждал мать, и противопоставляем ему ценность спектакля! И мне уже надоела эта избитая аналогия с горящим домом. Я выкинула бы картину Веласкеса из окна и занялась спасением бродяги. Самое сложное решение нужно было бы принять, когда выяснилось бы, что он слишком тяжелый. Вы сбежите или будете продолжать попытки, рискуя сгореть вместе с ним?
– О, это легко. Естественно, я бы сбежал, не раздумывая слишком долго и не дотягивая до последнего. Что касается ребенка: нет, я не верю, что какой бы то ни было спектакль важнее, тем более такой, в котором участвует Кларисса. Вас устраивает такой ответ?
– Я не понимаю, как мисс Толгарт продолжает работать у нее. Я не смогла бы.
– Но ведь вы останетесь? Признаюсь, я заинтригован истинной причиной вашего пребывания здесь. Но, судя по всему, вы со мной не поделитесь?
– Это совсем другое дело. По крайней мере я убеждаю себя в этом. Я всего лишь временный работник. Но Толли не усомнилась в словах Клариссы, когда та сказала, что время еще есть. Она доверяла ей. Но как она могла остаться с ней после этого?
– Они почти всю жизнь провели вместе. Мать Толли нянчила Клариссу. Семья с маленькой буквы «с» обслуживала семью с большой буквы «С» на протяжении трех поколений. Одни родились, чтобы им прислуживали, а другие – чтобы прислуживать. Вероятно, если принять во внимание давние традиции подобострастия, один умерший ребенок мало что значит.
– Но это ужасно! Это нелепо и унизительно. Это по-викториански!
– Почему вы не можете поверить? Инстинкты идолопоклонничества отличаются исключительной устойчивостью. Что это, если не своего рода религия? Толли счастлива тем, что ее богиня ходит по земле в туфлях, которые нужно чистить, одежде, которую нужно складывать, с волосами, которые нужно расчесывать.
– Не может быть, чтобы она по собственной воле продолжала прислуживать ей. Ей не может нравиться Кларисса.
– При чем тут какая-то симпатия? «Пусть она уничтожит меня, я все равно буду ей верить». Это совершенно обычное явление. Но, признаюсь, иногда я задаюсь вопросом, что случится, если она посмотрит правде в глаза и разберется в собственных чувствах. Если бы хоть кто-то из нас мог это сделать. Холодает, не правда ли? Вы не чувствуете? Вероятно, нам пора возвращаться.
Глава четырнадцатая
На обратном пути они почти не разговаривали. Для Корделии даже солнечный свет потерял свою прелесть. Великолепное море и живописный берег больше не волновали ее измученное сердце. К тому времени как они добрались до террасы, Айво явно устал и сказал, что отдохнет у себя в комнате и к чаю не выйдет. Корделия повторяла себе, что ее задача – держаться поближе к Клариссе, как бы эта необходимость ни раздражала их обеих. Однако ей потребовалось сделать над собой усилие, прежде чем она смогла вернуться в театр, где с облегчением обнаружила, что репетиция еще не закончилась. С минуту постояв в глубине зала, она отправилась к себе. Дверь соседней комнаты была открыта, и было видно, как Толли ходит из ванной в спальню. Но мысль о разговоре с ней показалась невыносимой и Корделия сбежала.
Повинуясь внезапному порыву, она открыла соседнюю дверь, через которую можно было попасть в башню. Винтовая лестница из изысканно украшенного кованого железа, извиваясь, тянулась вверх в полумраке. Единственным источником света служили узкие, шириной с кирпич, окна. Корделия заметила выключатель, но предпочла неторопливый подъем по темной лестнице, напоминавшей бесконечную спираль. Наконец она добралась до самого верха и оказалась в маленькой, залитой светом круглой комнате с шестью высокими окнами. Мебели здесь не было, если не считать плетеного кресла с изогнутой спинкой. Эмброуз явно использовал его для хранения вещей, которым еще не нашел места или которые унаследовал от предыдущего владельца. Главным образом это были викторианские игрушки: деревянная лошадь на колесах, Ноев ковчег с вырезанными животными, три фарфоровые куклы с тусклыми лицами и ватными руками и ногами, столик с механическими игрушками. Здесь же стоял шарманщик с обезьянкой, несколько музыкантов с кошачьими мордами, одетых в безвкусный атлас, каждый – со своим инструментом, расположившихся на вращающейся платформе, игрушечный солдат-гренадер с барабаном и деревянная музыкальная шкатулка.
Вид отсюда открывался великолепный. Остров раскинулся внизу, словно под крылом самолета, и напоминал цветную карту, которую разместили посередине бурлящего моря. На востоке виднелось пятно – судя по всему, остров Уайт. На севере маячило побережье Дорсета, казавшееся удивительно близким: Корделия почти различила низкий пирс и яркие террасы. Она оглядела сам остров – болота, осажденные стаями белых чаек на севере, холмы в центре, поля, маленькие участки зелени посреди многоцветной мозаики из осенних деревьев, коричневые скалы, ступенями спускающиеся к берегу, стремящийся ввысь шпиль церкви в окружении буковых деревьев, обрамлявших газон, крышу галереи, ведущей к казавшемуся игрушечным театру. Из одноэтажного домика, сложенного из крупных камней, выползла маленькая фигурка Олдфилда с ведром в каждой руке. Потом из буковых зарослей, обрамлявших газон, вышла Роума и, засунув руки в карманы, зашагала к замку. По траве разгуливал павлин, волоча за собой потрепанный хвост.
