Джон Карр - Убийство арабских ночей
— Доктор Иллингуорд, — громыхнул я, переведя дыхание, — я сообщил вам, что не являюсь кузнецом. Пользуясь вашим стилем речи, хочу сказать, что у меня нет ничего общего и с шутихой, черт бы ее побрал. Вот спичка. Посмотрите на нее. Полезная вещь, если ею чиркнуть о соответствующую поверхность, но моя личность вряд ли является таковой. А теперь я хочу поднести огонь к вашей сигаре, если вы мне доверяете. Далее, что бы ни гласили полицейские правила, но вам стоит выпить. Вы в этом нуждаетесь.
— Благодарю вас, — сказал он. — Хотя я, конечно, не разделяю эту национальную слабость и усиленно пропагандирую сдержанность, настоящую сдержанность… короче, да, я согласен.
Я налил ему порцию, подобающую взрослому человеку; не моргнув глазом, он с совершенно бесстрастным лицом заглотнул ее.
— Очень взбадривает, — сказал доктор Иллингуорд, с серьезным видом кидая стакан в корзинку для бумаг, — что лишь укрепляет меня в намерении рассказать вам то, что, увы, должно быть сказано. Во-вторых, благодарю вас, сэр Герберт, за ту раскованность поведения, которая так успокаивающе действует на меня в столь запутанных обстоятельствах, каковые, не без горечи должен признать, отнюдь не успокоят пожилых прихожан пресвитерианской церкви Джона Нокса. Тем не менее я не имею права уклоняться от упоминания о них, как бы печально это ни было. Во время поездки в поезде из Эдинбурга я посвятил свободное время (большая часть путешествия была отдана сочинению обращения к собранию воскресных школ Объединенной пресвитерианской церкви, которое вечером должно было состояться в Лондоне) изучению полицейского романа «Кинжал судьбы», любезно предложенного попутчиком-коммивояжером.
Мои пастырские обязанности, равно как и исследования истории былых цивилизаций, почти не оставляли мне времени для чтения литературы об окружающем нас мире. Но должен сказать вам, что действие я нашел трогательным, даже увлекательным, а к тому же я сделал открытие, которое произвело на меня сильное впечатление. Признаюсь вам, я был поражен жестокостью главного действующего лица, чья личность продолжала оставаться в тайне, пока… нет, сэр Герберт, несмотря на наши реплики, я не прерву изложения. И вот что я хочу сказать: пусть даже я бы ничего не уяснил о ваших методах из «Кинжала судьбы», я понял, что ни одну мелочь нельзя утаивать или предавать забвению, какой бы незначительной она ни казалась. И, приступая к своей истории, я все время помню об этом, пусть даже вы и требуете краткости.
Джентльмены, я был на грани апоплексического удара, но этот елейный старый осел настолько рвался обрести ореол мученика, что я только дал знак стенографисту. Визитер несколько раз откашлялся и так дунул на сигару, что пепел разлетелся во все стороны.
— Мое имя Вильям Аугустус Иллингуорд, — внезапно объявил он с торжественностью призрака на спиритическом сеансе. — Я являюсь настоятелем пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге и унаследовал этот пост от своего покойного отца; обитаю я в доме при церкви вместе с миссис Иллингуорд и сыном Яном, который изучает богословие. Вечером четверга, 13 июня (каковой день, должен напомнить, был позавчера) я прибыл в Лондон и с вокзала Кинг-Кросс направился в гостиницу «Оркни» на Кенсингтон-Хай-стрит. Как я уже упоминал, причина моей поездки в Лондон частично заключалась в необходимости выступить на встрече Объединенных воскресных пресвитерианских школ в Альберт-Холле; но главные ожидания от поездки были связаны с другим и, боюсь, более личным мотивом.
Значительное время я был поглощен исследованием источников и дальнейшим изучением интереснейших исторических документов, пользующихся популярностью, но, к сожалению, недооцененных и известных читающей публике под названием «Тысяча и одна ночь». Некоему уважаемому ученому по имени Джеффри Уэйд недавно повезло приобрести двести рукописных листов первого перевода…
— Минутку, — прервал его я. — Давайте-ка я изложу эту часть повествования, и посмотрим, попали ли мы в десятку. Прошлым вечером вы были приглашены в музей Уэйда для изучения рукописи некоего Антуана Галланда, которую вы предполагали основательно обсудить. Правильно?
Он абсолютно не удивился. Думаю, он решил, что я пришел к этому выводу в результате дедукции, и вывалил на меня три бушеля слов, которые означали «да».
— Вы знаете Джеффри Уэйда? — спросил я. — То есть знаете ли вы его лично?
Выяснилось, что нет, не знает. Они давно переписывались, награждая друг друга комплиментами и договариваясь встретиться при первой же возможности; о назначенной встрече в музее сообщало письмо, которое Иллингуорд получил до отъезда из Эдинбурга.
— И я испытал серьезное разочарование, — продолжил Иллингуорд, чья деревянная физиономия несколько оживилась, когда мы подошли к сути дела, — когда вчера ровно в полдень я получил в гостинице телефонное сообщение от мистера Рональда Холмса, помощника и сотрудника мистера Уэйда. Выразив глубочайшее сожаление, он сказал, что мистеру Уэйду пришлось неожиданно уехать из города и таким образом в силу печальной необходимости наша встреча откладывается до более подходящего времени. Должен признаться, что был огорчен, но, откровенно говоря, не удивлен. Время от времени я получал информацию (от общих друзей, которые, как я считал, преувеличивали), что мистер Уэйд — человек с сильным и решительным, но непредсказуемым складом ума; настолько, что кое-кто мог счесть его эксцентричным. И действительно, из заслуживающих доверия источников я слышал, что, когда во время очередных чтений в Среднеазиатском обществе Британии обсуждались его взгляды, мистер Уэйд обозвал своего оппонента презрительными словами «ничтожная личность», не обращая внимания на то, что председатель собрания сэр Хэмфри Баллингер-Гор буквально побагровел.
Так что я снова не удивился, когда вчера днем в пять часов выяснилось, что он второй раз поменял свои планы. Вернувшись в гостиницу после увлекательного двухчасового знакомства с музеем Южного Кенсингтона (я счел его отнюдь не столь фривольным, как меня пытались убедить), я получил телеграмму от мистера Уэйда, которая не так давно была послана из Саутгемптона. Вот она.
Он положил мне на стол телеграмму со следующим текстом: «Выяснил что могу вернуться пораньше отменять не стоит встречайте меня в музее вечером в десять тридцать Джеффри Уэйд».
— В свете последовавших событий, — оживился пастор, кивая на телеграмму, — я, изучив текст, пришел к выводу, что послание заключает в себе нечто серьезное; воспользовался я и кое-какими восхитительными приемами, почерпнутыми из «Кинжала судьбы». Я аккуратно исследовал бумагу на свету в поисках водяных знаков. Хотя я не очень разбирался, что такое «водяные знаки», но боялся, что могу упустить присутствие или отсутствие каких-то важных примет.
Но позвольте мне продолжить. Хотя признаюсь, что у меня вызвало легкое раздражение вторичное изменение намерений мистера Уэйда и его достаточно бесцеремонное отношение к моему времени, тем не менее я не собирался отказываться от встречи. Я с подчеркнутым тщанием подобрал костюм и взял с собой том, с которым редко расстаюсь, — раритетнейшее первое арабское издание первых ста «Ночей», опубликованное, о чем вам стоило бы знать, в Калькутте в 1814 году, — я собирался показать книгу мистеру Уэйду. В свое время я обещал ему это удовольствие.
Он аккуратно извлек из внутреннего кармана солидный том в кожаном переплете и как очередное вещественное доказательство положил его на стол рядом с телеграммой.
— Пойдем дальше, — сказал он, не скрывая крайнего возбуждения. — Примерно в двадцать минут одиннадцатого я сел в такси рядом с гостиницей и направился к музею Уэйда, куда и прибыл точно в десять тридцать пять, или без двадцати пяти минут одиннадцать. Я могу уверенно утверждать это, ибо, пока я искал мелочь для расплаты с таксистом, ремешок часов расстегнулся, они упали на мостовую и остановились. До сих пор мне так и не удалось завести их.
Появились и часы, которые тоже легли на стол рядом с телеграммой и книгой. Словно мы начали какую-то странную игру на раздевание.
— Признаюсь, что в первый момент, — продолжил мой пожилой собеседник, — я не смог удержаться от искушения осмотреть портал здания и застыл в восторженном созерцании величественных бронзовых дверей — они представляли собой точное воспроизведение тех врат, которые, как говорят, украшали вход в Хашт-Бихишт, или Восемь Райских Кущ, дворца шаха Аббаса Великого. Так, погрузившись в размышления над иранской надписью на дверях, я мог бы простоять довольно долго, если бы меня не привело в себя грубоватое замечание двух прохожих, которые восприняли меня как человека, который вышел из соседнего паба «Пес и Утка», нагрузившись до такой степени, что не может попасть ключом в замочную скважину.
