Дороти Сэйерс - Рассказы о лорде Питере
Инспектор Уинтерботтом положил пейзаж на стол и налил себе еще виски.
— Однажды утром — это был понедельник — он, как обычно, спустился вниз, к морю. — Уимзи начал говорить медленнее, как будто преодолевая отвращение. — Прилив еще не набрал полную силу, но уже подбирался к скалам, где была глубокая бухточка. Он поплыл, и «тихий шум его нескончаемых печалей был поглощен несмолкаемым смехом моря».
— А?
— Цитата из классика. Так вот, художник плавал у оконечности каменной гряды, потому что прилив подступал все ближе и ближе; а когда он вышел из моря, то увидел мужчину, стоявшего на пляже, — на его любимом, заметьте, пляже, который он считал своим единственным священным приютом. Он пошел вброд по направлению к пляжу, проклиная уикендовский сброд, который расползается по всему побережью со своими портсигарами, кодаками и граммофонами, и вдруг увидел лицо, которое так хорошо знал. Было ясное солнечное утро, и он четко различал каждую черточку на этом лице. Несмотря на ранний час жара уже висела над морем раскаленной тяжелой пеленой.
— Да, уикенд был жаркий, — согласился инспектор.
И вдруг этот мужчина окликнул его своим самодовольным аффектированным голосом: «Привет! И вы здесь? Ну как вам нравится моя маленькая купальня?» Это было уже слишком. Он почувствовал себя так, словно враг ворвался в его последнее убежище. Он подскочил к нему и вцепился в его горло — тощее, вы можете убедиться сами, с выступающим адамовым яблоком, — вызывающее отвращение. Они качались, стараясь повалить друг друга, и вода клокотала у их ног. Он чувствовал, как его крепкие пальцы погружаются в плоть, которую он рисовал. Он видел — и, увидев, рассмеялся, — как ненавистные знакомые черты изменились и налились невиданной багровостью. Он наблюдал, как вылезают из орбит впалые глаза и кривятся тонкие губы, через которые вываливается почерневший язык... Надеюсь, я не очень действую вам на нервы?
Инспектор рассмеялся.
— Нисколько. Занятно вы все это рассказываете. Вам нужно написать книгу.
— «Я счастлив песенкой своей,Как певчий дрозд среди ветвей», —
небрежно ответил его светлость и продолжал:
— Художник задушил его и отбросил мертвое тело на песок. Он смотрел на него и его душа ликовала. Он протянул руку и нашарил разбитую бутылку с острыми краями. Ему захотелось стереть, не оставить ни единой черточки на лице, которое он так хорошо знал и так страстно ненавидел. И он стер это лицо, полностью его разрушил.
Он сел рядом с делом своих рук. В нем нарастал страх. Они схватились у самой кромки воды, и на песке остались следы его ног. На лице, на купальном костюме была кровь, потому что он порезал руку о разбитую бутылку. Но благословенное море подступало все ближе и ближе. Он наблюдал, как оно надвигается на кровавые пятна и отпечатки ног, смывая все следы его безумия. Он вспомнил, что этот человек уехал, не оставив своего адреса. Он встал, повернулся спиной к мертвому телу и, шаг за шагом, вошел в воду, и когда вода была ему по грудь, он увидел, как мимо него легкой дымкой в темной голубизне прилива проплывают красные пятна. Он шел — где вброд, а где вплавь, — погружая глубоко в воду горящее лицо и ноющие от напряжения руки, время от времени оглядываясь назад — на то, что оставил за собой. Я думаю, когда он добрался, наконец, до каменной гряды и, освеженный, вышел из воды, он вспомнил, что следовало бы прихватить с собой тело, чтобы прилив унес его подальше, но было уже поздно. Он очистился, и ему было невыносимо возвращаться к этому. Кроме того, он опаздывал к завтраку. Он легко пробежал по голым скалам и чахлой траве, оделся, внимательно огляделся вокруг — чтобы не оставить никаких следов своего пребывания, — и взял машину, которая могла бы навести на мысль о происшедшем. Он положил велосипед на сиденье, укрыл его пледом и уехал. Куда? Вы знаете это не хуже меня.
Лорд Питер быстро поднялся, подошел к картине и задумчиво коснулся большим пальцем ее поверхности.
— Можно спросить, почему он не уничтожил картину, если так ненавидел это лицо? Он не мог. Это была лучшая из всех его работ. Он взял за нее всего сто гиней. А стоит она в два раза дороже. Я думаю, он побоялся мне отказать. Мое имя довольно широко известно. Ну, а я позволил себе что-то вроде шантажа, можно сказать и так. Но очень уж мне хотелось иметь эту картину.
Инспектор Уинтерботтом снова рассмеялся.
— Вы предпримете какие-нибудь шаги, милорд, чтобы узнать, действительно ли он останавливался в Ист Фелхэме?
— Нет, никаких шагов я предпринимать не буду. Это ваше дело. Я просто рассказал одну из историй и, клянусь вам, в данном случае я всего-навсего безучастный зритель и ничего вам не говорил.
— Не беспокойтесь. — Инспектор рассмеялся в третий раз. — История, что надо, милорд, и вы ее хорошо рассказали. Но вы правильно назвали ее волшебной сказкой. Мы нашли этого итальянского парня — Франческо, так он назвался, и он как раз тот, кто нам нужен.
— Как вы это узнали? Он сознался?
— В общем, да. Он мертв. Самоубийство. Он оставил женщине записку, умоляет простить его, говорит, что когда увидел ее с Плантом, то почувствовал, что в его сердце вошла смерть. «Я отомстил ему за себя, — написал он, — отомстил тому, кто осмелился любить тебя». Я думаю, он покончил с собой, когда увидел, что мы у него на хвосте — хорошо бы газеты не предупреждали преступников о наших действиях. Словом, он покончил с собой, чтобы избежать виселицы. Сказать честно, я разочарован.
— Досадно, что и говорить, — согласился Уимзи. — Но я рад, что моя история в конце концов оказалась сказкой. Вы уже уходите?
— Возвращаюсь к выполнению своих обязанностей, — сказал, поднимаясь с кресла, инспектор. — Очень рад был с вами повидаться, милорд. И говорю совершенно серьезно: займитесь литературой.
После его ухода Уимзи еще долго смотрел на портрет.
— «Что есть Истина?» — сказал, усмехаясь, Пилат[31]. Этого и следовало ожидать, так как все совершенно невероятно. Я мог бы доказать... если бы захотел... Но у него отвратительное лицо, а хороших художников на свете так мало.
ЧУДОВИЩНАЯ ИСТОРИЯ О ЧЕЛОВЕКЕ С МЕДНЫМИ ПАЛЬЦАМИ
(перевод А. Ващенко)
Клуб «Эготист» — одно из самых радушных заведений в Лондоне. Именно туда можно пойти, если хочешь поведать странный сон, приснившийся прошлой ночью, или похвалиться восхитительным дантистом, которого вам, наконец, удалось найти. При желании там можно писать письма или следовать темпераменту Джейн Остин, потому что во всем клубе нет комнаты, где царит безмолвие. Было бы нарушением клубных правил притвориться занятым или поглощенным собственными мыслями, когда к вам обращается собрат по клубу. Однако, чего здесь нельзя — так это упоминать о гольфе и рыбной ловле, а если будет вынесено на собрание комитета и предложение досточтимого Фредди Арбетнота (в настоящий момент отношение к нему весьма благоприятное), нельзя будет упоминать также и о телеграфе. Как заметил Лорд Питер Уимзи при недавнем обсуждении этого вопроса в курительной, о таких вещах можно говорить где угодно еще. В прочих отношениях клуб ни в чем не проявляет дискриминации. Сам по себе никто не может быть лицом нежелательным, кроме разве что крепких молчаливых мужчин. Кандидатов, правда, ожидают определенные испытания, о характере которых свидетельствуют факты: некий выдающийся человек науки, став членом клуба, пострадал после того, как закурил крепкую сигару «Трихонополи» в дополнение к портвейну 63 года. Напротив, добрый старый сэр Роджер Бант (овощной миллионер, выигравший 20.000 фунтов стерлингов, предлагаемых «Воскресным Криком», на которые он основал огромный продуктовый бизнес в Мидлэндсе), единогласно был избран после того, как чистосердечно объявил, что пиво и трубка — это все, что ему по-настоящему дорого. Опять же, как заметил лорд Питер, «доля грубости никого не покоробит, но бесцеремонности следует положить предел».
В тот конкретный вечер поэт-кубист Мастермэн привел с собой гостя — человека по имени Варден. Варден начал свой путь в качестве профессионального атлета, однако сердечная недостаточность вынудила его прервать блистательную карьеру и обратить свое фотогеничное лицо и поразительно красивое тело на службу киноэкрану. Он прибыл в Лондон из Лос-Анджелеса, чтобы организовать рекламу своему превосходному новому фильму «Марафон», и оказался весьма приятным, неиспорченным человеком — к великому облегчению членов клуба; гости Мастермэна тяготели к тому, чтобы оказаться Бог знает кем.
В тот вечер помимо Вардена в коричневой комнате было только восемь человек. Комната эта, с панелями, затененными лампами и тяжелыми занавесями, была, вероятно, самой уютной и приятной из всех малых курительных; клуб располагал примерно полудюжиной. Разговор начался вполне обычно: Армстронг поведал маленький курьезный эпизод, который наблюдал в тот день на Темпл-Стейшн, а Бэйз подхватил, заметив, что это еще ничего в сравнении с действительно престранным происшествием, случившимся с ним лично во время густого тумана на Юстон-Роуд.
