Филлис Джеймс - Черная башня

— Вы рассказали это полиции?

— Да, потому что они меня спрашивали. Со своеобразным тактом интересовались, как я провел вечер и не притрагивался ли к креслу Холройда после ухода Филби. Поскольку если бы я притрагивался, то все равно бы не признался в этом, вопрос показался мне довольно наивным. Они допросили и Филби. Правда, не при мне, и все же я не сомневаюсь, что он подтвердил мои слова. У меня к полиции отношение двойственное: я ограничиваюсь тем, что отвечаю ровно то, о чем они спрашивают, ни больше ни меньше. Хотя считаю, что они в общем и целом докапываются до истины.

Путники добрались до места назначения. Из двери коттеджа струился свет, а Джулиус Корт, видимый лишь как черный силуэт, стремительно вышел навстречу гостям. Перехватив у Дэлглиша ручки кресла, он провез Каруардина по короткому каменному коридору в гостиную. По пути Дэлглиш успел краем глаза разглядеть обитые сосновыми панелями стены, красные плитки пола и мерцающий хром кухни Джулиуса. Кухня явно походила на собственную кухню коммандера, где женщина, которой платят слишком много, а работы дают слишком мало (и только ради того, чтобы смирить муки совести хозяина за то, что он вообще посмел ее нанять), готовит еду на одного, но крайне привередливого едока.

Гостиная занимала переднюю часть дома — судя по всему, когда-то это были два смежных коттеджа, однако в результате перестройки их объединили в один. За решеткой камина весело потрескивал в огне плавник, а оба высоких окна были распахнуты в ночь. Каменные стены тихонько вибрировали от гула моря. Было даже как-то неуютно чувствовать, что ты так близко к обрыву, хотя неизвестно, насколько именно. Словно прочитав мысли гостя, Джулиус произнес:

— Мы в шести футах от сорокафутового провала вниз, на скалы. Там, за домом, у меня маленький дворик, огороженный низкой стенкой, — если будет тепло, можно потом там посидеть. Что будете пить, вино или что-нибудь полегче? Генри, как я знаю, предпочитает кларет.

Дэлглиш не пожалел о своем выборе, увидев этикетки на трех стоящих на столике возле камина бутылках, — две из них были откупорены. Удивительно, что вино этого класса приготовлено для случайных гостей. Пока Джулиус разливал вино по бокалам, Дэлглиш прошелся по комнате. Там было немало весьма завидных вещиц — конечно, для того, кому по нраву оценивать чужие богатства. Глаза коммандера вспыхнули при виде сандерлендского хрустального кувшина, выпущенного в память Трафальгарской битвы, трех ранних стаффордширских статуэток на каминной полке и пары недурственных морских пейзажей на противоположной стене. Над дверью, что выводила к обрыву, красовалась носовая фигура корабля, витиевато и искусно вырезанная из дуба: два херувимчика поддерживали галеон, увенчанный щитом и оплетенный сетью замысловатых морских узлов. Джулиус заметил интерес гостя.

— Сделано году в тысяча шестьсот шестидесятом Гринлином Гиббонсом, предположительно для Джейкоба Корта, местного контрабандиста. Как ни жаль, но, насколько удалось выяснить, он не приходился мне предком ни по какой линии. Вероятно, это древнейшая из ныне существующих носовых фигур купеческих кораблей. В Гринвиче считают, будто у них есть более ранняя, да только, я думаю, моя хоть на пару лет, да постарше.

В дальнем конце комнаты слабо поблескивала на пьедестале статуэтка: крылатое дитя с букетом роз и ландышей. Мрамор статуи был бледно-кофейного цвета, лишь веки закрытых глаз чуть заметно подкрашены розовым. Пухлая ручонка сжимала букет цепкой, естественной хваткой маленького ребенка, губы чуть приоткрыты в полуулыбке, прозрачной и чуть лукавой. Дэлглиш провел пальцем по щеке мальчика, почти ожидая, что при прикосновении она окажется теплой. Джулиус подошел к нему с двумя бокалами в руках.

— Что, нравится? Старинная вещица, век семнадцатый или начало восемнадцатого, подражание Бернини. Генри, подозреваю, предпочел бы, чтобы она принадлежала самому Бернини.

— Не предпочел бы, — отозвался тот. — Я сказал, что в таком случае был бы готов заплатить за нее дороже.

Дэлглиш с Кортом вернулись к камину и, сев, приготовились к вечеринке, которая, судя по всему, обещала вылиться в крупную попойку. Адам поймал себя на том, что продолжает блуждать глазами по комнате. В ее убранстве не проглядывало никакой показухи, никаких зримых претензий на оригинальность или особый эффект. И в то же время труда в обстановку было вложено немало: каждая мелочь стояла на своем месте. Все здесь, подумал Дэлглиш, куплено потому, что понравилось Джулиусу, а не в соответствии с тщательным и заранее разработанным планом, не из навязчивого стремления пополнить коллекцию. Однако коммандер сомневался, что хоть одна вещица тут куплена случайно или по дешевке. Мебель тоже свидетельствовала о богатстве. Обтянутые кожей софа и два высоких кресла с подголовниками выглядели, пожалуй, слишком роскошно на фоне общей простоты убранства, но Джулиус явно выбрал их из соображений удобства. Дэлглиш мысленно укорил себя за прилив пуританства, заставивший его сравнить эту комнату с аккуратной и безличной непритязательностью, характерной для гостиной отца Бэддли.

Каруардин сидел в кресле, глядя поверх края бокала в огонь. Внезапно он встрепенулся:

— А Бэддли предупреждал вас о наиболее странных воплощениях понятий Уилфреда о филантропии? Или все-таки это нечаянный визит?

Дэлглиш ждал этого вопроса. Он чувствовал; обоих его собеседников этот вопрос интересует не из простого любопытства.

— Отец Бэддли написал, что рад был бы повидаться со мной. А сюда приехать я решил по внезапному порыву. Долго валялся в больнице, вот мне и показалось хорошей идеей провести несколько дней с ним.

— Знавал я места и более подходящие для выздоравливающего, чем коттедж «Надежда». Особенно если изнутри он такой же, как и снаружи, — заметил Каруардин. — Вы давно знаете Бэддли?

— С детства. Он был викарием у моего отца. Впрочем, последний раз мы встречались, да и то совсем мельком, когда я учился в университете.

— И, пребывая в счастливом неведении о судьбе друг друга на протяжении нескольких десятков лет, вы, разумеется, очень огорчились, обнаружив, что он вдруг взял и умер.

Не поддаваясь на провокацию, Дэлглиш ответил ровным голосом:

— Огорчился сильнее, чем мог ожидать. Мы мало переписывались, только обменивались поздравительными открытками на Рождество, однако в моих мыслях он занимал больше места, чем кое-кто из тех, с кем я встречаюсь ежедневно. Не знаю, почему мне никогда не приходило в голову повидаться с ним… Вечная занятость. И я просто не представляю, как он вписывался в местное общество… Джулиус засмеялся.

— Он так и не вписался. Его рекрутировали, когда Уилфред проходил самую ортодоксальную фазу. Полагаю, чтобы придать Тойнтон-Грэйнж определенную религиозную респектабельность. И в последние месяцы я ощущал между ними явственный холодок. А вы, Генри? Судя по всему, отец Бэддли начал сомневаться, кто именно нужен Уилфреду — священник или гуру. Уилфред подбирает любые обрывки философии, метафизики и ортодоксальной религии, какими ему только придет в голову украсить сутану своей мечты. А в результате, как вы, наверное, и сами обнаружите, если проживете здесь чуть подольше, этому месту не хватает хоть сколько-нибудь внятной этики. Для успеха нет ничего более фатального. Взять хотя бы мой лондонский клуб: он посвящен просто-напросто наслаждению хорошей едой и вином, а зануды и педерасты туда не допускаются. Конечно, вслух этого никто не произносит, и все же мы твердо знаем, на чем стоим. Наши цели просты, внятны и оттого легко достижимы. А местные бедолаги уже и сами не понимают, где живут — в приюте, коммуне, гостинице, монастыре или в совсем уж чокнуто и богадельне. Время от времени даже сеансы медитации устраивают. Боюсь, Уилфред все больше проникается дзен-буддизмом.

— Ну да, конечно, у него каша в голове, — вмешался Каруардин. — А у кого из нас нет? В общем и целом он добр и желает другим только добра. По крайней мере он тратит на Тойнтон-Грэйнж собственные деньги. В наш шумный эгоистический век, когда возобладало мнение, будто личный или общественный протест не должен затрагивать состояние протестующего или требовать от него хотя бы крошечного самопожертвования, это говорит исключительно в его пользу.

— Вам он нравится? — спросил Дэлглиш.

К его удивлению, Генри Каруардин ответил грубо и резко:

— Поскольку он спас меня от заточения в больничных стенах и сдает отдельную комнату за цену, которая мне по средствам, я, разумеется, не могу не восторгаться им.

Настала короткая, исполненная смущения пауза. Каруардин добавил, словно желая разрядить обстановку:

— Худшее в Тойнтоне — это еда. Впрочем, тут как раз дело вполне поправимо, хотя я подчас и чувствую себя жадным школьником, в одиночку пируя у себя в комнате. А необходимость выслушивать, как мои сотоварищи читают выдранные с кровью отрывки из популярных богословских трудов и наименее вдохновляющих антологий английской поэзии, — небольшая цена за возможность поужинать молча.