Джон Карр - Табакерка императора
«Если мадам желает узнать кое-что для нее ценное в ее теперешнем положении, пусть наведается в дом 17 по рю де ла Арп в любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим».
Над головой у Евы, о чем-то секретничая, шуршали листья и бросали дрожащие тени на серую бумагу.
Ева подняла глаза. Рядом была ее собственная вилла, где Ивета Латур, очевидно, готовила ей ужин в отсутствие кухарки. Ева сложила записку и сунула обратно в сумочку.
Не успела она еще нажать звонок, а проворная и непроницаемая, как всегда, Ивета уже отворяла дверь.
– Ужин готов, мадам, – сказала Ивета. – Уже полчаса как готов.
– Не надо мне никакого ужина.
– Необходимо перекусить, мадам. Следует поддержать силы.
– Почему это? – спросила Ева.
Она уже шла к лестнице мимо Иветы по своему уютному холлу, изукрашенному, как бонбоньерка, увешанному зеркалами и устланному коврами.
Она резко повернулась и выпалила свой вопрос. Теперь только до нее дошло, что ведь они с Иветой одни в доме.
– Я спрашиваю: почему? – повторила Ева.
– Ей-богу, мадам, – Ивета неожиданно заквохтала, как добродушнейшая душа, стремящаяся избегнуть ссоры; она даже глаза вытаращила и подперла бока здоровенными, как у борца, кулаками, – всем ведь надо поддерживать силы, как же иначе, мадам?
– Почему вы заперли дверь у меня перед носом в ту ночь, когда убили сэра Мориса Лоуза?
Вдруг стало слышно, как тикают часы.
– Мадам…?
– Вы прекрасно слышали, что я сказала.
– Я слышала. Но я не поняла вас, мадам.
– Что вы наговорили обо мне полиции? – спросила Ева. Сердце у нее сжалось, и кровь бросилась в лицо.
– Мадам…?
– Почему мой белый кружевной халат не вернулся из чистки?
– О мадам! Не знаю. Они иногда так долго держат вещи, верно ведь? Когда вам будет угодно поужинать?
Порыв Евы разбился о ее непроницаемость и разлетелся вдребезги, как одно из фарфоровых блюд сэра Мориса Лоуза.
– Я же вам сказала, я не собираюсь ужинать, – ответила Ева уже с лестницы. – Я иду к себе.
– Может быть, принести бутерброды?
– Да, пожалуйста. И кофе.
– Хорошо, мадам. Вы сегодня еще будете выходить?
– Не знаю. Возможно.
И она побежала вверх по лестнице.
В спальне у нее шторы были спущены и горело бра. Ева закрыла дверь. Она задыхалась; в груди была странная пустота; колени у нее дрожали; кровь отхлынула от щек и стучала в висках. Она бросилась в кресло и старалась прийти в себя.
Дом 17 по рю де ла Арп. Дом 17 по рю де ла Арп. Дом 17. Дом 17.
В спальне не было часов. Ева проскользнула в холл, в комнату для гостей, и принесла оттуда часы. Часы тикали зловеще, как заведенная мина. Она поставила их на комод и пошла в ванную умыться. Когда она вернулась, на столике уже были изящно сервированы бутерброды и кофе. К бутербродам она не притронулась, но кофе немного выпила и потом принялась курить одну сигарету за другой, покуда стрелки часов ползли от половины девятого к девяти, к половине десятого и к десяти.
Однажды в Париже она присутствовала на суде, когда судили убийцу. Нед, рассматривавший это как потеху, взял ее с собой. Больше всего ее поразили крики. Судьи – а их было много, все в мантиях и судейских шапочках – громко орали на преступника; орал на него и прокурор, требуя признания.
Тогда все это показалось ей чуждым, неприятным, но забавным. Но чумазому бедолаге, вцепившемуся грязными ногтями в скамью и не менее истошно оравшему на судей, это вовсе не казалось забавным. Когда его выводили, звякнули замки и пахнуло креозотом. Ева будто снова ощутила этот мерзкий запах. Ее так поглотили воспоминания, что она почти не слышала шума на улице.
Она встрепенулась, только когда в дверь позвонили.
Внизу раздалось сразу много голосов. Топ, топ, топ – затопали по ковру шаги Иветы, торопливые, как никогда. Ивета постучалась. Ивета сохраняла почтительность.
– Там внизу полно полицейских, мадам, – доложила она. Она произнесла это так весело, с таким глубоким чувством удовлетворения, что у Евы пересохло во рту. – Сказать им, что вы спуститесь, мадам?
Голос ее еще долго звенел у Евы в ушах.
– Проведите их в главную гостиную, – как будто со стороны услышала Ева собственное распоряжение. – Я сейчас спущусь.
– Хорошо, мадам.
Дверь закрылась. Ева тотчас вскочила. Она подошла к шкафу, вынула меховую накидку и надела ее. Она заглянула в сумочку, проверяя, есть ли там деньги. Потом погасила свет и выскочила в холл.
Миновав злополучный прутик, она сбежала по лестнице так тихо, что никто ее не услышал. Она совершенно точно рассчитала все движения Иветы. Голоса слышались уже из главной гостиной; дверь была приоткрыта, и видно было, как Ивета, стоя к ней спиной, округлым, гостеприимным жестом приглашает служителей закона не стесняться. Ева увидела чьи-то усы и чей-то глаз, но ее, очевидно, не заметили. Еще две секунды – и она уже проникла через темную столовую в еще более темную кухню.
И снова, как уж было недавно, она отперла дверь черного хода. Но на сей раз она закрыла ее за собой. Она поднялась по ступенькам в намокший росою сад, прямо под луч берегового маяка, и вышла через заднюю калитку. Через три минуты, никем не замеченная, кроме соседского пса, отчаянно рвавшегося с цепи, она уже останавливала такси в неярком свете фонарей мирного бульвара Казино.
– Дом семнадцать, по рю де ла Арп, – сказала Ева.
Глава 13
– Это тут?
– Да, мадам, – сказал таксист. – Дом семнадцать, по рю де ла Арп.
– Это частный дом?
– Нет, мадам. Лавка. Цветочная лавка.
Рю де ла Арп, как выяснилось, находилась в немодной части Ла Банделетты; точнее сказать – у самой набережной. Английские денежные мешки, поддерживавшие Ла Банделетту, презирали этот район, потому что он выглядел (и был) в точности как какой-нибудь Уэстонсьюпер-мэр, Пейнтон или Флокстон [2].
Днем маленькие пыльные улочки пестрели витринами, ломившимися от сувениров, игрушечных ведерок, лопат и мельниц, желтыми рекламами американских фотоаппаратов «Кодак» и пышными вывесками почтенных кафе. Но по ночам, теперь, когда осень вступила в свои права, улицы эти погружались в темноту и уныние. Извивающаяся среди высоких домов рю де ла Арп поглотила такси. Когда оно остановилось перед темной дверью, Еве мучительно не захотелось выходить.
Она сидела, держа руку на дверце, и смотрела на шофера в смутном свете счетчика.
– Цветочная лавка? – переспросила она.
– Ну да, мадам. – И он показал ей на белую табличку в темной витрине. «Райские сады. Большой выбор цветов». – Но тут, понимаете ли, закрыто, – добавил он предупредительно.
– Да, да, конечно.
– Может, отвезти вас куда-нибудь еще, мадам?
– Нет, нет. Мне сюда. – Ева вышла из машины. – А вы, случайно, не знаете, чья эта лавка?
– А! Чья она? Не знаю, – ответил шофер, тщательно взвесив вопрос. – Чья она – я не знаю. Но управляет тут мадемуазель Латур, короче мадемуазель Прю. Очень обходительная девушка.
– Латур?
– Да, мадам. Вам нехорошо, мадам?
– Нет. А у нее есть родственница, сестра, или, может, тетя, такая Ивета Латур?
Шофер уставился на нее.
– Вот, господи, ну и задали вы мне задачу, мадам! Я бы с удовольствием… Я знаю только лавку. Лавка чистенькая, аккуратненькая, нарядненькая и хорошенькая, как сама мадемуазель Прю (тут Ева поймала на себе его любопытный взгляд). Вас обождать, мадам?
– Нет. Ах да! Лучше подождите.
Она хотела было задать ему еще какой-то вопрос, но передумала, повернулась и заспешила к цветочной лавке.
Безмятежный таксист у нее за спиной прикидывал: "Господи, хорошенькая-то какая, и англичанка! Неужели же мадемуазель Прю отбила у нее ухажера, а эта мадам пришла сводить с ней счеты? Тогда, старина Марсель, тебе лучше убраться отсюда подобру-поздорову, пока в тебя не попали купоросом. Хотя нет, англичане вроде редко пускают в ход купорос. Но они тоже бывают хороши, я видел, что творится, когда мистер приходит домой пьяный, а миссис lui parle de ca [3]. Ладно, почему бы не поразвлечься без риска для жизни. Да за ней ведь еще и восемь франков".
Что до Евы, то ее мысли были далеко не так просты и прямолинейны.
Она помедлила перед дверью. За чисто вымытым зеркальным стеклом почти ничего не было видно. Из-за темных крыш выбрался месяц, но стекло отсвечивало и сделалось непроницаемым.
В любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим.
Ева взялась за ручку, и дверь подалась. Она распахнула ее, ожидая, что тотчас затренькает колокольчик. Но все было тихо. Тьма и тишина. Оставив за собой открытую дверь, не без опасений, но, успокоив себя мыслью о таксисте, Ева вошла в лавку.
Опять никого…
На нее дохнуло влажной, благоуханной прохладой. Лавка была небольшая. У самого окна на цепи, прикрепленной к низкому потолку, висела накрытая на ночь птичья клетка. Лунный луч полз по полу, освещая призрачное пиршество цветов и отбрасывая на стену тень от похоронной гирлянды.
