Жорж Сименон - Невиновные
– Как вас сейчас вижу. После того как это случилось, я посмотрел на номер дома. Сорок девятый. Там еще две медные таблички слева от входа, какие бывают у врачей. Да полиция все это знает...
– Она бежала?
– Не то чтобы бежала... Шла очень быстро, как человек, который спешит, и вдруг захотела перейти улицу... Шел сильный дождь... Она поскользнулась и упала прямо перед колесами грузовика...
– Вы уверены, что она вышла из какого-то дома?
– Я достаточно наблюдателен, чтобы быть в себе уверенным.
– Благодарю вас... Извините, что побеспокоил...
Он вернулся на метро до станции «Авеню Георга Пятого». В самом деле, он взялся за это слишком поздно, но если до сегодняшнего дня он ничего не делал, так это из уважения к жене. Точно так же за двадцать лет брака он ни разу не открыл ни одного ее ящика.
Начал он с номера сорок седьмого. Ему повезло: консьержка была у себя. У него в бумажнике все еще хранилась фотокарточка Аннет.
В помещении пахло тушеным мясом с луком. Консьержка была молодая и приветливая.
– Если вы насчет найма квартиры...
– Нет.
Он протянул ей фотографию.
– Вы когда-нибудь видели эту женщину?
Она внимательно посмотрела, потом подошла к окну, чтобы лучше видеть.
– Она мне кого-то напоминает... Даже этот белый воротничок... Не та ли это дама, которую задавила машина недалеко отсюда?
– Да. Приходила ли она к кому-нибудь в вашем доме?
– Нет, насколько я знаю. А проникнуть в дом так, чтобы я не знала, очень трудно. Особенно после обеда, когда я шью в маленькой гостиной...
– Благодарю вас... Извините...
Он то и дело извинялся. Наверное, от застенчивости, которая сохранилась у него с детства.
Соседний дом был побогаче. Консьержка подметала лестницу, и ему пришлось подождать перед застекленной дверью швейцарской, пока она спустится с ведром в одной руке и шваброй в другой.
– Что вам надо?
Она была постарше консьержки из сорок седьмого, и у нее были маленькие подозрительные глазки.
– Меня зовут Селерен...
Он воображал, что все должны знать подробности несчастного случая и фамилию жертвы.
– И что же вы хотите этим сказать? – И она добавила, открывая дверь швейцарской: – Подождите, пока я освобожусь от этого...
Черная кошка спрыгнула со стула, на котором лежала бархатная подушечка, и, выгнув спину, стала тереться о ноги посетителя.
– Проходите. И скажите мне прямо, что вам от меня нужно. Надеюсь, вы не продаете пылесосы или энциклопедии? А что касается ясновидящей с шестого этажа, так она уже почти год, как умерла... А люди все еще приходят и спрашивают ее...
Как бы нехотя он протянул фотографию.
– Вы знали эту женщину?
Она с живостью подняла голову и посмотрела на него более внимательно.
– Вы ее муж?
– Да.
Она явно колебалась.
– Вы обращались в полицию?
– Да, и снова обращусь, если понадобится.
В груди у него сжалось, ноги дрожали. Было очевидно, что консьержка знала нечто для него очень неприятное.
– Вы давно были женаты?
– Почти двадцать лет.
– Так вот, восемнадцать лет она приходила сюда.
В горле у него встал комок, он едва мог говорить. Теперь он проклинал сержанта Ферно и его двусмысленный тон.
– И часто она приходила?
– Не каждый день, но не меньше трех раз в неделю. Ничего не поделаешь! Раз вы муж, так имеете право все знать, так ведь? Сперва, когда они сняли квартиру, я приняла их за супругов... Всем занимался он: покупал мебель, обои, словом – все-все... И должна вам сказать, что все это роскошное...
– Он расторг договор?
– Нет. Иной раз он приходит сюда... Ночевали они здесь, по-моему, не больше двух раз... Первый раз года три назад...
Да, тогда Селерен ездил ненадолго в Антверпен покупать камни.
– Другой раз, – продолжала консьержка, – несколько месяцев назад... Про этих двоих можно сказать, что они любили друг друга. Мсье Брассье всегда приносил ей всякие лакомства, он приходил первым...
– Как вы его назвали?
Он не верил своим ушам.
– Мсье Брассье, а что? Он же должен был назвать свое настоящее имя, чтобы оформить договор... Сперва я подумала, что долго это у них не протянется, что вскоре станут приходить другие женщины... Так нет... Они все время были такими же влюбленными, как в первые дни...
– Человек, о котором вы говорите, действительно Жан-Поль Брассье?
– А кто же еще?
– И долго они оставались наверху?
– Обычно он приходил около трех, она немного попозже. А уходила между пятью и шестью и всегда торопилась...
– Кто там делал уборку?
– Я... Потому-то я их и знаю хорошо... Представьте себе, в спальне стены обиты желтым шелком... Повсюду шелк... Когда она приходила и уходила, на ней не было ничего нарядного... Почти всегда костюм или платье цвета морской волны. Но если бы вы видели постельное белье и халаты там наверху...
Он не посмел попросить ее подняться в квартиру. Он был ошеломлен. Удар оказался сильнее, чем смерть его жены.
Его жены? Он больше не смел употреблять это слово.
Ведь это не было мимолетным увлечением, страстью, которая длится несколько недель или месяцев.
Восемнадцать лет она постоянно приходила на улицу Вашингтона, и не в какие-нибудь номера, а в квартиру, обставленную специально для нее. И хранила здесь белье.
Он ездил повидать отца, и когда вернулся, она небрежно сказала ему, словно что-то совсем неважное:
– Прошлую ночь мне пришлось провести у изголовья одной старушки. Она была в агонии, и больше никто не мог облегчить ей смерть...
Она ему врала. Врала целых восемнадцать лет. Она не была ему женой. Скорее, женой Брассье.
И тот тоже врал ему, рассказывая о своих послеобеденных походах по магазинам.
А была ли в курсе Эвелин? Возможно. Ведь она была слишком занята самой собой, чтобы ревновать.
– Благодарю вас, мадам...
Он уходил, едва волоча ноги. Ему не приходило в голову чего-нибудь выпить. Он бесцельно плелся в направлении Елисейских полей.
Селерен никогда особенно не ценил Брассье, теперь же он его ненавидел. Напротив, на Аннет он не держал зла. Виноват был он сам. Не годился он ей в мужья. Считал ее заурядным человеком, думающим только о своей самоотверженной работе. Не смог разглядеть в ней ту женщину, какой она была.
Можно сказать, из-за этого она и погибла. Она бежала. Возможно, опаздывала домой. Она бросилась к станции метро, в пути могла бы перевести дух, успокоиться и выглядеть безмятежной, как всегда.
Не его она любила, а Брассье.
И тем не менее продолжала жить с ним. Восемнадцать лет она вела себя как его жена.
Что ему было делать? Убить своего компаньона?
Он не представлял себе, как это он купит пистолет, дождется, когда Брассье войдет в мастерскую, и, не говоря ни слова, застрелит его.
Что от этого изменится? Он забыл войти в метро.
Он все шел и шел. Время от времени шевелил губами. Зажег сигарету, она тут же погасла и прилипла к верхней губе.
Двадцать лет он был самым счастливым человеком на свете. Жил скромно, но у него была жена, которую он сам себе выбрал, была работа, от которой он каждый день получал удовлетворение.
Бывало, он говорил Аннет:
– Знаешь, я слишком счастлив... Временами меня это пугает...
И он не напрасно пугался. Аннет не просто умерла, она любила другого. Брассье был на похоронах. Селерен не обратил на него внимания. Он ни на кого не обращал внимания – настолько был подавлен. И все же он припомнил, что Брассье первый бросил в могилу цветок, только один цветок – алую розу.
Это был любимый цветок Аннет. Ему редко приходило в голову покупать ей цветы. Это было не в его духе. Он даже немного смущался, когда ему случалось приносить их жене.
Может быть, он полагал, что любовь превыше всего?
Никогда ему и в голову не приходило, что жене этого недостаточно. А Брассье думал о таких вещах и поэтому распорядился обить стены их спальни яркожелтым шелком.
А было ли там белое атласное покрывало, как на вилле в Сен-Жан-де-Марто?
Так он незаметно дошел до площади Согласия. Что делать дальше? Куда идти?
Он подумал было, не вернуться ли ему домой и облегчить душу, поговорив с Натали? Разве не относилась она к нему всегда лучше, чем к Аннет? Быть может, какие-то мелочи не ускользнули от ее женских глаз?
Подло, конечно, перекладывать часть своего отчаяния на чужие плечи. Что случилось, то случилось, и нужно смотреть действительности прямо в лицо.
А действительность заключалась в том, что Аннет умерла дважды.
Он шел по улице, как деревенский дурачок: размахивал руками, глазел по сторонам. Когда ему случалось столкнуться с кем-нибудь из прохожих, он очень удивлялся и бормотал извинения.
Наверное, его принимали за пьяного. Его потянуло было выпить, но он понял, что от этого ему станет только хуже и горе его обострится.
Сам того не сознавая, он быстро пошел по улице Риволи, время от времени останавливаясь, когда ему в голову приходила новая мысль.
