Жорж Сименон - Мегрэ сердится
— В то время, может быть…
— Быть может, вы бы не поняли и выбросили бы его за дверь, если бы он вам признался, например, что взял деньги из кассы вашего компаньона, или подделал подписи, или…
— Замолчите!
— Он предпочел уйти из жизни. Быть может, ему кое-кто посоветовал так сделать? Быть может…
Кампуа на секунду закрыл руками исказившееся от боли лицо.
— Но почему вы пришли говорить со мной об этом именно сегодня? Чего вы добиваетесь? Какую цель преследуете?
— Признайтесь, господин Кампуа, что и тогда вы думали о том, о чем я думаю сейчас.
— А я не знаю, о чем вы думаете. И знать не желаю!
— Даже если у вас и не было подозрений, когда умер ваш сын, они должны были возникнуть после того, как спустя несколько месяцев Малик женился на мадмуазель Аморель. Вы понимаете, не правда ли?
— Я ничего не мог поделать.
— И вы присутствовали на свадьбе?
— Так нужно было. Ведь я был другом Амореля, его компаньоном. Он был без ума от Эрнеста Малика и смотрел на все его глазами.
— Настолько, что вы решили молчать.
— У меня была незамужняя дочь: мне нужно было выдать ее замуж.
Мегрэ поднялся, тяжелый, грозный, и бросил на подавленного старика исполненный гнева взгляд.
— И вот в течение долгих лет вы… Комиссар увидел слезы на глазах старика, и его грозный голос снова стал мягче.
— Но в конце концов, — продолжал он с какой-то тоской, — вы же знали, что этот Малик — убийца вашего сына. И вы молчали! И продолжали пожимать ему руку. И купили этот дом рядом с его виллой. И даже теперь готовы ему подчиниться!
— А как я мог поступить иначе?
— Не могли, потому что он довел вас почти до разорения; потому что с помощью Бог знает каких хитроумных комбинаций ему удалось завладеть большей частью ваших акций; потому что теперь вы не имеете никакого веса и ваше имя лишь вывеска фирмы «Аморель и Кампуа», потому что… — И комиссар стукнул кулаком по столу. — Но, черт возьми, вы даже не отдаете себе отчета, что вы подлец, что из-за вас погибла Монита, как раньше погиб ваш сын, а этот мальчик, Жорж Анри, чуть было не отправился за ними на тот свет.
— У меня дочь, внук… Я уже старик!
— Но когда ваш сын застрелился, вы были далеко не старым. Однако вы и тогда держались за свои деньги и не сумели защитить сына от этого грязного типа Малика.
В длинной комнате почти совсем стемнело, но никто и не подумал включить свет.
Старик спросил комиссара:
— Что вы собираетесь делать? Сдавленный, глухой голос выдавал охвативший его страх.
— А вы?
Плечи Кампуа опустились.
— Вы все еще собираетесь отправиться в это путешествие, хотя оно совсем не нужно вам? Разве вы не понимаете, что вас спешно удаляют, выводят из игры, как выводят обычно слабых, если должна разыграться драма? Когда зашел разговор об этом путешествии?
— Малик явился ко мне вчера утром. Я не хотел ехать, но в конце концов мне пришлось уступить.
— Какой же предлог он придумал?
— Что вы пытаетесь устроить нам неприятности в связи с делами нашей фирмы и лучше, если я буду какое-то время отсутствовать.
— И вы ему поверили?
Старик ответил не сразу; немного помолчав, он продолжал усталым голосом:
— Сегодня он приходил уже три раза. Он перевернул все в доме, чтобы ускорить мой отъезд. За полчаса до вашего прихода он позвонил мне по телефону, чтобы напомнить, что пора уезжать.
— И вы все же хотите уехать?
— Мне кажется, так будет лучше, учитывая все, что здесь может произойти. Но я мог бы остаться в Гавре. Это будет зависеть от моего внука. Он любил бывать в обществе Мониты. Мне кажется, он на что-то надеялся. Его потрясла ее гибель…
Раздался звонок, резкий, настойчивый, призывающий старика к порядку. Он быстро поднялся и подошел к висевшему на стене телефону — старому, вышедшему из обращения аппарату.
— Алло!.. Да… Багаж уже погружен… Я выезжаю через пять минут… Да… Да… Нет… Это не ко мне… Конечно…
Он повесил трубку и стыдливо посмотрел на Мегрэ.
— Это он! Но все же лучше уехать.
— Что он у вас спрашивал?
— Приезжал ли ко мне кто-нибудь? Он видел, как проехало такси. Я ему сказал…
— Я слышал.
— Могу я ехать?
К чему его задерживать? Когда-то он много работал. Он всего добился своим трудом. Занимал солидное положение. И, страшась потерять свои деньги, страшась нищеты, которая была ему знакома с детства, он робко поджал хвост и продолжал поджимать, даже приближаясь к концу своей жизни.
— Эжени! Уложили чемоданы в автомобиль?
— Но вы же не обедали!
— Поем в дороге. Где Жан?
— У машины.
— До свидания, господин комиссар. Не говорите, что вы меня видели. Поезжайте вперед, и когда доедете до каменного креста, сверните налево. Через три километра будет большая дорога. Под железнодорожными путями есть туннель…
Мегрэ медленно прошел через погруженный в тишину сад в сопровождении кухарки, следовавшей за ним как жандарм. Шофер такси, сидя на траве у обочины дороги, перебирал полевые цветы. Перед тем как сесть в машину, он сунул за ухо цветок, как мальчишка сует за ухо сигарету.
— Нужно будет развернуться?
— Поезжайте прямо, — проворчал Мегрэ, раскуривая трубку. — Потом, когда увидите каменный крест, сворачивайте налево.
Вскоре в ночной тишине раздался шум мотора другой машины, мчавшейся в обратном направлении.
Старик Кампуа отправлялся в путешествие.
Глава восьмая «Скелет в шкафу»
Чувство отвращения не покидало Мегрэ. Он велел шоферу такси остановиться у плохо освещенного бистро в Корбейле и заказал две стопки виноградной водки — одну шоферу, другую себе.
Ощутив терпкий вкус напитка, он невольно подумал, что это расследование велось «под знаком» дешевой водки. Почему? Случайное совпадение. Ведь именно такое пойло ему меньше всего нравилось. Впрочем, к этому примешивался и отвратительный кюммель старухи Жанны, связанный с отвратительным вечером, проведенным с глазу на глаз с хозяйкой гостиницы, отекшей от алкоголя, — при одном воспоминании об этом Мегрэ чуть не стошнило.
А ведь когда-то Жанна была красива. Она любила Малика, который использовал ее в своих интересах, как любого, с кем его ни сводила судьба. Теперь, спустя много лет, любовь к нему соединилась у Жанны с ненавистью, злоба и ожесточение — с животной преданностью. Ею владели противоречивые чувства к этому человеку, иногда появлявшемуся у нее в доме, чтобы отдать приказание.
Да, бывают такие люди на свете. Но ведь бывают и другие. Например, два эти завсегдатая в маленьком баре, два последних посетителя в этот поздний час: один — толстый колбасник, другой — худой, злобный, напыщенный, гордый от сознания, что служит в каком-то государственном учреждении — быть может, в мэрии. Оба они играли в шашки в десять часов вечера, сидя у большой печной трубы, к которой колбасник время от времени прислонялся.
Колбасник держался самоуверенно, потому что у него были деньги, а выиграет он или проиграет, его мало тревожило. Партнер же его считал, что мир плохо устроен: человеку интеллигентному» получившему образование, по справедливости должно житься легче, чем этому невежде, который режет свиней.
— Еще один стаканчик… Простите, два!
Кампуа вместе с внуком катил теперь по направлению к вокзалу Сен-Лазар. Нечего и сомневаться: у старика на сердце скребли кошки, и, восстанавливая в памяти прошлое, он думал о жестоких словах Мегрэ.
Он ехал в Гавр. Еще немного, и он отправился бы, против воли, к норвежским фьордам, как багаж, отправленный Маликом. А ведь он старик. Как тяжело говорить правду таким людям, уличать их в неблаговидных поступках!
Мегрэ, мрачный и насупленный, снова сел в такси, но на этот раз не рядом с шофером, а забился в угол машины.
Бернадетта Аморель — та еще старше. Комиссар не знал, да и не мог знать — ведь он же не Господь Бог, — видела ли она, как старый Кампуа проехал мимо ее дома в своей нагруженной вещами машине.
А если видела, то, конечно, все поняла. Может быть, она еще проницательней, чем сам Мегрэ. Встречаются же такие женщины, особенно старухи, обладающие даром провидения.
Если бы Мегрэ был в Орсене и проходил, как вчера, мимо ее окон, то наверняка увидел бы, как она разговаривает со своей служанкой.
«Знаешь, Матильда, а ведь он заставил убраться отсюда старого Кампуа!» Мегрэ не расслышал бы этих слов, но он видел бы, как две эти женщины долго разговаривали, чем-то взволнованные, после чего Матильда вышла из комнаты, а старуха Аморель все ходила из угла в угол, пока наконец к ней с виноватым видом не зашла ее дочь Эме, жена Шарля Малика.
Иначе и не могло быть.
Семейная драма назревала в течение двадцати лет, а теперь, через несколько дней после гибели Мониты, с минуты на минуту должен произойти взрыв.
