Жорж Сименон - Мегрэ и старики
— Я никогда не говорил об этом с отцом, но имел основания верить, что замужество бабки не вызовет у него неудовольствия. Вот мама, возможно…
Он не закончил фразу, и Мегрэ подстегнул его:
— Значит, ваша мать…
— Я не хотел бы говорить о ней плохо, но должен сознаться, что титулы и внешний блеск значат для нее больше, чем для остальных членов семьи.
Разумеется, ведь она родилась не принцессой, а всего лишь Ирен де Маршанжи.
— И что произошло во время вашей встречи на улице Сен-Доминик?
— Ничего особенного. И все же я подумал, что лучше поговорить с вами. С самого начала мне показалось, будто граф де Сент-Илер чем-то озабочен — и я внезапно понял, что он уже глубокий старик. До этого он всегда выглядел моложе своих лет. Чувствовалось, что он любит жизнь, знает все ее радости и ежеминутно наслаждается ею. Я всегда считал его человеком позапрошлого столетия, который как-то заблудился во времени. Вы понимаете, о чем я?
Мегрэ кивнул.
— Я не ожидал, что его так поразит смерть моего деда, который был на два года старше его, тем более что причиной смерти послужил несчастный случай, и дед скончался без мучений. Но в этот вторник Сент-Илер был сам не свой и избегал смотреть на меня, будто что-то скрывал.
Я произнес какую-то фразу типа: «Через год вы женитесь наконец на моей бабушке…» Он отвернулся, но я был настойчив: «Разве это не волнует вас?» Вот бы припомнить в точности, что он сказал. Странно, что я не помню этих слов, хотя их смысл и то, что вставало за ними, так поразило меня. В общем, он ответил так:
«Этого не допустят».
И когда я взглянул ему в лицо, мне показалось, будто он чего-то боится.
Видите, все очень туманно. Тогда я не придал разговору особого значения, подумал, что это — естественная реакция старика, узнавшего о смерти своего ровесника и подумавшего, что и его черед не за горами.
Но когда я узнал, что его убили, эта сцена всплыла в моей памяти.
— Вы кому-нибудь говорили об этом?
— Нет.
— Даже бабушке?
— Не хотелось ее расстраивать. Теперь, задним числом, я уверен, что графу угрожали. Такой человек не мог предаваться пустым фантазиям. Несмотря на годы, он сохранил необыкновенную ясность рассудка, а его философия исключала любые необоснованные страхи.
— Если я правильно вас понял, вы думаете, что граф предвидел, как будут развиваться события.
— Да, да, он предвидел какое-то несчастье. Я решил сообщить вам об этом, потому что со вчерашнего дня наш разговор не дает мне покоя.
— Он говорил с вами о своих друзьях?
— Об умерших друзьях. Живых уже почти не осталось, но это не слишком огорчало его.
«В конце концов, — говаривал он, — не так уж скверно оказаться тем, кто уходит последним. — И добавлял с грустью: — Ведь остается память, в которой все остальные продолжают жить».
— Он называл каких-нибудь врагов?
— Я уверен, что врагов у него никогда не было. Может быть, завистники в начале его карьеры, которая была стремительной и блестящей. Да и те уже давно на кладбище.
— Благодарю вас. Вы правильно сделали, что пришли.
— Вы узнали что-нибудь новое?
Мегрэ поколебался немного, но не стал ничего говорить о Жакетте, которая в этот момент беседовала в его кабинете с аббатом Барро.
В уголовной полиции кабинет комиссара частенько называли в шутку «исповедальней» — и вот теперь там впервые проходила настоящая исповедь.
— Нет, ничего определенного.
— Мне нужно вернуться на улицу Ульм.
Мегрэ проводил его до лестницы.
— Еще раз спасибо.
Он походил немного по широкому коридору, заложив руки за спину, попыхивая трубкой, и в конце концов зашел в кабинет инспекторов. Жанвье сидел там и, похоже, чего-то ждал.
— Аббат прибыл?
— Уже давно.
— И каков он из себя?
Жанвье ответил с довольно горькой иронией:
— Самый старый из всех!
Глава 8
— Позвони Люка.
— На улицу Сен-Доминик?
— Да. Я послал его сменить Лапуэнта.
Мегрэ начинал терять терпение. В соседнем кабинете продолжалась тихая беседа: даже если подойти к самой двери, можно было расслышать лишь невнятное бормотание, как возле настоящей исповедальни.
— Люка?.. У тебя все спокойно?.. Только журналисты звонят?.. По-прежнему отвечай им, что ничего нового нет… Что?.. Нет! Она не заговорила… Да, она у меня в кабинете, но не со мной и не с другим полицейским… со священником.
Через минуту позвонил судебный следователь, и Мегрэ повторил ему почти то же самое:
— Я не оказываю давление, будьте спокойны. Наоборот…
Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в своей жизни обращался с кем-то так бережно, с таким терпением. Английская статья, которую прочел ему Пардон, то и дело приходила на ум и вызывала ироническую улыбку.
Автор статьи в «Ланцете» ошибся. В конечном итоге не учитель, не романист, даже не полицейский оказался в состоянии решить проблему Жакетты, а восьмидесятилетний аббат.
— Давно они там?
— Двадцать пять минут.
Он даже не мог утешить себя кружкой пива, потому что поднос остался в кабинете. К тому же и пиво, наверное, уже теплое. Оно и без того отнюдь не было ледяным. Возникло искушение спуститься в пивную «У дофины», но он так и не решился отойти.
Он чувствовал, что решение загадки — под рукой, тщился найти его, чисто по-человечески, а не как комиссар уголовной полиции, которому поручено обнаружить преступника.
Потому что это расследование лично затронуло его, всколыхнуло давние детские воспоминания.
Может быть, это навредило делу? Если Сент-Илер десятки лет был послом, если его платоническая любовь к Изабель длилась около пятидесяти лет, то он, Мегрэ, двадцать пять лет проработал в уголовной полиции и лишь накануне был уверен, что любые образчики человеческой породы прошли перед ним.
Он не мнил себя сверхчеловеком, не считал себя непогрешимым. Наоборот: всякое расследование, даже самое простое, он начинал с каким-то смирением.
Он не доверял видимости, не делал поспешных выводов. Он терпеливо старался понять, зная, что самые очевидные мотивы, как правило, не относятся к сути дела.
Если он и невысоко ставил людей и их возможности, то все же продолжал верить в человека.
Он искал в людях слабые места. А когда находил их и надавливал пальцем, не праздновал победу, а ощущал какую-то тоску.
Но с недавнего времени Мегрэ потерял почву под ногами, ибо без всякой подготовки столкнулся лицом к лицу с людьми, о существовании которых и не подозревал. Их манеры, слова и поступки были ему чужды, и он тщетно пытался как-то классифицировать их.
Он хотел бы полюбить этих людей, даже Жакетту, которая вымотала из него всю душу.
Он открывал в их жизни изящество, гармонию, искренность, которые пленяли его.
Но время от времени он холодно повторял про себя:
«И все же Сент-Илер был убит!»
Кем-то из них — это было почти очевидно. А именно Жакеттой, если в научных методах остался хоть какой-нибудь смысл.
И он начинал ненавидеть их всех, включая покойного, включая юношу, при встрече с которым он сильнее, чем когда бы то ни было, ощутил тоску по отцовству.
Ну почему эти люди не такие, как все? Почему он должен верить, будто им неведома корысть и низкие страсти?
Невинная история слишком возвышенной любви вдруг стала раздражать его. Он перестал в нее верить и принялся искать другое объяснение, более доступное его опыту.
Разве две женщины, столько лет любившие одного мужчину, не должны возненавидеть друг друга?
Разве семейство, породненное с большинством царствующих домов Европы, не воспримет как угрозу своему престижу смехотворный брак двух стариков?
Но никто из них не таил злобы на ближнего. Никто не имел врагов. Все жили в мире и согласии, кроме Алена Мазерона и его жены, которые все же разошлись.
Взбешенный нескончаемым бормотанием, Мегрэ чуть было не распахнул рывком дверь, но его остановил укоризненный взгляд Жанвье.
Этот тоже подпал под обаяние!
— Надеюсь, ты поставил охрану в коридоре?
Мегрэ дошел до того, что заподозрил, будто престарелый священник сбежит вместе со своей кающейся прихожанкой.
И все же он чувствовал, что истина где-то близко, — но нужная мысль ускользала. Все было очень просто, и он это знал. Если подумать, то все человеческие драмы очень просты.
Уже вчера, уже этим утром у него возникали неясные догадки.
Кто-то деликатно постучал в дверь кабинета, и комиссар подскочил на месте.
— Проводить вас? — осведомился Жанвье.
— Если не трудно.
В дверях стоял аббат Барро, в самом деле очень старый, весь высохший, как скелет, с растрепанными, очень длинными волосами, похожими на нимб. Его заношенная сутана лоснилась, на ней пестрели грубые заплаты.
Жакетта по-прежнему очень прямо сидела на своем стуле. Изменилось только выражение ее лица. Напряжение исчезло, борьба была окончена. Она больше не бросала вызов, не собиралась упрямо хранить молчание.
