Дороти Сэйерс - Где будет труп

— Ну нет, он не был таким уж скверным, — запротестовала Дафна. — Ты не должна так говорить, дорогая. Танцорам очень тяжко приходится. Да мы для всех все равно что грязь под ногами. Однако они тобой не побрезгуют, если дашь им хоть полшанса. Почему бы Алексису, да и любому из нас, хоть немного не отыграться? Как бы там ни было, он умер, бедненький, и о нем нельзя отзываться плохо.

— A, voilà, — сказал Антуан. — Он умер. Почему он умер? Никто не режет себе горло pour s’amuser[61].

— Этого я тоже не понимаю, — подхватила Хлоя. — Как услышала, сразу сказала себе: «Не похоже на Алексиса». У него духу не хватило бы такое сделать. Да он боялся мизинец уколоть. И не надо на меня так смотреть, дорогая, Алексис был настоящим нюней, и будь он мертв хоть десять раз, разницы никакой. Ты сама над ним смеялась. «Я по этой лестнице не полезу, боюсь упасть». «Я к зубному не пойду, вдруг он мне зуб вырвет». «Не тряси меня, когда я режу хлеб, я могу порезаться». — «Скажи пожалуйста, — говорила я ему. — Можно подумать, ты стеклянный».

— Я знаю, что думает мадемуазель, — сказал Антуан, скривив печальный рот. — Она думает: «Voilà! Вот он, жиголо. Он не мужчина, он кукла, набитая опилками». Его покупают, его продают, а иногда случаются неприятности. А что скажет английский муж? «А что вы хотели? На этого парня смотреть противно. Живет за счет глупых женщин, не желает играть по правилам». Иногда тошно становится, но человеку надо жить. Que voulez-vous? Се n’estpas rigolo que d’être gigol [62].

Гарриет покраснела.

— Я ничего такого не думала, — сказала она.

— Конечно думали. Это совершенно естественно, мадемуазель.

— Антуан умеет играть по правилам, — благожелательно вставила Дафна, — он прекрасно играет в теннис. И еще отлично плавает.

— Сейчас речь не обо мне, — отмахнулся Антуан. — Я, честно говоря, не понимаю, зачем ему резать себе горло. Это неразумно. И зачем было так далеко забираться? Он не ходил пешком, говорил, что прогулки его утомляют. Если б он решился на самоубийство, то сделал бы это дома.

— И принял бы снотворное, — добавила Дафна, кивая золотистой головой. — Я знаю, он мне однажды его показал, когда на него в очередной раз нашла хандра. Он сказал: «Это путь прочь из жестокого мира». И наговорил еще много поэтической чуши. Я велела ему не дурить. Разумеется, через полчаса от хандры и следа не осталось. Такой вот он был. Но резать горло бритвой — ни за что!

— Это ужасно интересно, — сказала Гарриет. — Кстати, — она вдруг вспомнила разговор с Уимзи, — у него было что-то с кожей? Не приходилось ли ему всегда носить перчатки, например?

— Нет-нет, — ответил Антуан. — У жиголо не может быть что-то с кожей. Ни в коем случае. У Алексиса были очень изящные руки. Он так ими гордился.

— Говорил, у него чувствительная кожа, из-за этого он и не брился, — вставила Дафна.

— Ах да! Расскажу вам кое-что, — снова вступил Антуан. — Он приехал сюда около года назад и попросился на работу. Мистер Грили, он говорит мне: «Смотри его танец». Потому что, мадемуазель, от нас только что ушел другой танцор, вдруг, comme ça[63], не предупредив, как положено. Я смотрю его танец и говорю мистеру Грили: «Это очень хорошо». Управляющий говорит: «Ладно, я тебя беру на испытательный срок, но бороды мне тут не надо. Дамам это не понравится. Бородатый жиголо — это неслыханно». А Алексис ему: «Если я сбрею бороду, то появлюсь в бутонах»[64].

— В прыщах, — подсказала Гарриет.

— Да, pardon, прыщах. Жиголо в прыщах — тоже неслыханно, вы понимаете. «Ну, — говорит управляющий, — можешь ходить немного с бородой, пока ты нам подходишь. Но если хочешь остаться, бороду убирай». Очень хорошо, Алексис приходит, танцует, и леди от него в восторге. Борода — это так благородно, так романтично, так необычно. Они едут большое расстояние специально, чтобы танцевать с бородатым. Мистер Грили говорит: «Хорошо. Я ошибался. Ты оставайся, и борода тоже пусть. Господи! Чего еще захотят эти леди? Может, бакенбардов? Антуан, — говорит он мне, — отрасти бакенбарды подлиннее и пойдешь нарасхват». Но я — нет! Господь не дал мне столько волос, чтобы отрастить бакенбарды.

— У Алексиса вообще была бритва?

— Откуда мне знать? Если он знал, что бритье делает прыщи, он, наверно, пробовал бриться, n’est-ce pas?[65]Но о бритве я ничего не знаю. Дафна, а ты знаешь?

— Я? Хорошенькое дело. Алексис моим кавалером не был. Но я спрошу у Лейлы Гарленд. Она должна знать.

— Sa maitresse[66], — объяснил Антуан. — Да, спроси у нее, Дафна. Очевидно, что это вопрос очень важный. Я не подумал об этом, mon dieu![67]

— Вы мне сообщили много интересного, — подытожила Гарриет. — Я вам весьма обязана. И буду обязана еще больше, если вы не станете упоминать о нашем разговоре, потому что тут газетные репортеры и так далее…

— О! Послушайте, мадемуазель, не стоит думать, что раз мы куклы, которых покупают и продают, то у нас нет ни глаз, ни ушей. Тот джентльмен, что прибыл утром, — думаете, мы не знаем, кто это? Этот лорд Питер, он такой знаменитый, разве он стал бы сюда приезжать из-за пустяка, hein?[68]И не просто так он беседует с вами и задает вопросы. Он не стал бы интересоваться танцором-иностранцем, который сгоряча перерезал себе горло. Нет. Но мы также умеем держать язык за зубами. Ma foi[69], если б не умели, мы бы давно потеряли работу, понимаете. Мы рассказываем все, что знаем, а леди, которая пишет romans-policiers[70], и лорд, который признанный connaisseur[71] загадок, ведут расследование. Но мы ничего не скажем. Это наша работа — ничего не говорить. Само собой разумеется.

— Верно, — подтвердила Хлоя. — Мы не выдадим. Да если и расскажем, ничего не будет. Полицейские нас спрашивали, конечно, но они ни единому слову не верят. Да они думают, что все из-за Лейлы Гарленд, точно говорю. Полиция всегда считает: если что-то случилось с парнем — значит, все дело в девушке.

— Но это, — добавил Антуан, — комплимент.

Глава VIII

Свидетельствует второй цирюльник

Гони-ка вон

Бахвала жалкого в его дрянной притон.

Находясь в отличном настроении благодаря плотному завтраку и хорошей погоде, Уимзи мирно прогуливался по стриженому газону стэмфордской гостиницы «Георг». Время от времени он останавливался — то вдохнуть запах алой розы, то полюбоваться огромной старой глицинией, раскинувшей кружевные усики по серой каменной стене. Он решил встретиться с полковником Белфриджем в одиннадцать часов. К тому времени они оба успеют переварить завтрак и будут готовы к капельке чего-нибудь раскрепощающего. Уимзи грела мысль, что он нащупал отличную, трудную, сочную задачу, которую можно решать в приятных условиях. Он закурил добрую трубку. Жизнь казалась прекрасной.

В десять минут двенадцатого жизнь казалась чуть менее прекрасной. Полковник Белфридж выглядел так, будто его нарисовал Генри Бейтмен[73] в минуту особенно буйного вдохновения, и был в ярости. Ему представлялось, что идти и допрашивать чьего-то цирюльника, грррр, о чьих-то личных вещах недостойно джентльмена. Его возмутил намек на то, что кто-то может быть замешан, грррр, в смерти треклятого даго, рррр, на таком-растаком занюханном курорте вроде Уилверкомба. Уимзи должно быть стыдно, рррр-гав! лезть в дела полиции, черт побери, сэр! Если полиция ничего не смыслит в собственных чертовых делах, зачем мы платим налоги, скажите мне, сэр!

Уимзи извинился за беспокойство, причиненное полковнику Белфриджу, и возразил, что джентльмену нужно иметь какое-то хобби.

Полковник сообщил, что подходящие развлечения для джентльмена — это гольф или, гррр, разведение спаниелей.

Уимзи объяснил, что немного работал в разведке во время войны и вроде как пристрастился к этому занятию.

Полковник моментально проглотил наживку, вдоль и поперек изучил личное дело Уимзи, обнаружил, что у них немало общих военных воспоминаний, и вскоре уже вел своего гостя через садик по дорожке, обсаженной анютиными глазками, чтобы показать ему помет щенков.

— Дорогой мой мальчик, — говорил полковник Белфридж, — я буду просто счастлив, если смогу чем-нибудь вам помочь. Вы ведь не торопитесь? Останьтесь на ланч, а после мы с вами все обсудим. МЭЙБЛ! — зычно проорал он.

На заднем крыльце появилась немолодая женщина и торопливо засеменила по дорожке.

— Джентльмен к ланчу! — проревел полковник. — И откупорьте бутылку четвертого года, да не пролейте, черт побери! А теперь скажите, — обратился он уже к Уимзи, — помните ли вы малого по фамилии Стоукс.