Агата Кристи - Лебединая песнь
— Как бы то ни было, «Vissi D'Arte»[3] она поет, лежа на животе.
— Да ради бога, пусть хоть на голове стоит! Я спою это, лежа на спине и болтая ногами в воздухе.
Коуэн покачал головой.
— Не думаю, что это понравится публике, — совершенно серьезно заметил он. — И все же такие вещи впечатляют.
— Никто не может спеть «Vissi D'Arte» как я! — уверенно заявила Незеркофф. — Я пою так, как это принято в монастырях, как учили меня добродетельные монашки много-много лет назад. Голос должен звучать как у мальчика-певчего или ангела: без чувства, без страсти.
— Знаю, — ласково согласился Коуэн. — Я слышал вас.
Это изумительно.
— Это и есть искусство, — проговорила примадонна. — Заплатить сполна, страдать и выстрадать, изведать все, но при этом найти в себе силы вернуться, вернуться к самому началу и обрести утерянную красоту невинной души.
Коуэн удивленно взглянул на нее. Она смотрела куда-то мимо него странным, ничего не видящим взглядом, от которого Коуэну внезапно стало не по себе. Ее губы приоткрылись и почти беззвучно выдохнули какие-то слова.
Он едва их расслышал.
— Наконец-то! — прошептала она. — Наконец-то.
Спустя столько лет.
* * *Леди Растонбэри обладала не только тщеславием, но и тонким вкусом, и эти два качества сочетались в ней на редкость удачно. Ей посчастливилось выйти замуж за человека, не обладавшего ни тем, ни другим и потому никоим образом ей не мешавшего. Граф Растонбэри был крупным крепким мужчиной, которого интересовали лошади, лошади и только лошади. Он восхищался своей женой, гордился ею и был только рад, что имеет возможность выполнять все ее прихоти. Собственный театр выстроил примерно сто лет назад его дед, и он стал любимой игрушкой леди Растонбэри. Ее стараниями на сцене этого театра успели поставить и Ибсена, и какую-то ультрасовременную пьеску, как теперь водится, замешанную на наркотиках и разводах, и даже некую поэтическую фантазию с кубистскими декорациями. Предстоящая «Тоска», в честь которой леди Растонбэри устраивала невероятно торжественный прием, вызвала живейший интерес. Весь лондонский бомонд собирался присутствовать на спектакле.
Мадам Незеркофф со свитой прибыла перед самым ленчем. Генсдейл, молодой американский тенор, должен был исполнять Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон — Скарпиа. Собрать их здесь стоило безумных денег, что, впрочем, никого особенно не тревожило.
Паула Незеркофф была сегодня в превосходном настроении. Сплошная любезность, блеск и очарование, никаких капризов. Коуэн был приятно удивлен и только молился, чтобы это продлилось подольше. После ленча все гости отправилась в театр, где осмотрели декорации и все, что попадалось им на глаза. Оркестром дирижировал Сэмюель Ридж, один из лучших дирижеров Англии. Все шло как по маслу, что вызывало у мистера Коуэна сильнейшее беспокойство. Он не привык к такой благостной атмосфере и все время ждал какого-то неприятного сюрприза.
— Все слишком хорошо, — бормотал он себе под нос. — Это просто не может продолжаться долго. Мадам мурлычит точно кошка, объевшаяся сливок. Нет, это не к добру, что-то обязательно случится!
Видимо, долгое общение с музыкальным миром развило у него некое шестое чувство, поскольку вскоре его прогноз подтвердился. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка, Элиза, в расстроенных чувствах ворвалась к нему в комнату.
— О мистер Коуэн, идемте скорее. Да скорее же, умоляю вас.
— Что-то случилось? — заволновался тот. — Мадам капризничает? Хочет все отменить, да?
— Нет, нет, это не мадам, это сеньор Роскари… Ему плохо, он… он умирает!
— Умирает? Идем!
И он поспешил вслед за Элизой, приведшей его в комнату несчастного итальянца.
Маленький человечек лежал на постели или, точнее говоря, метался по ней, извиваясь в непрекращающихся судорогах, показавшихся бы комичными, не будь они столь мучительными. Паула Незеркофф, склонившаяся над ним, коротко кивнула Коуэну.
— А, вот и вы, наконец. Наш бедный Роскари! Бедняга страшно мучается. Наверняка съел что-то не то.
— Я умираю, — простонал страдалец. — Эта боль…
Ужасно. О!
Он снова скорчился, обхватив руками живот, и принялся кататься по кровати.
— Нужно послать за врачом, — решил Коуэн.
Паула остановила его у самых дверей.
— Об этом позаботились, он скоро будет здесь и поможет бедняге, но сегодня ему не петь, это уж точно.
— Мне никогда больше не петь: я умираю, — простонал итальянец.
— Нет, не умираете, — отрезала Паула. — Это всего лишь расстройство желудка. Тем не менее выступать вы сегодня явно не сможете.
— Меня отравили.
— Точно, — согласилась Паула. — Думаю, это было второе. Оставайся с ним, Элиза, пока не придет доктор.
И, прихватив Коуэна, покинула комнату.
— Ну, и что же нам теперь делать? — поинтересовалась она.
Коуэн беспомощно покачал головой. До представления оставалось слишком мало времени, чтобы посылать в Лондон искать замену. Леди Растонбэри, только что извещенная о недуге гостя, спешила к ним по коридору. Заботила ее, впрочем, как и Паулу Незеркофф, исключительно судьба «Тоски».
— Нам бы хоть кого-нибудь! — простонала примадонна.
— Ох! — внезапно вспомнила что-то хозяйка. — Бреон.
Ну конечно же!
— Бреон?
— Ну да, Эдуард Бреон, тот самый, знаменитый французский баритон. Он живет здесь поблизости, я видела на этой неделе в «Кантри Хоумс» фотографию его дома. Это тот, кто нам нужен.
— Кажется, боги услышали нас, — вскричала Незеркофф. — Бреон в роли Скарпиа… Прекрасно помню. Это одна из лучших его партий. Но он ведь больше не поет, разве нет?
— Сегодня запоет, — сказала леди Растонбэри. — Ручаюсь.
И, будучи женщиной решительной, приказала не медля готовить свой личный спортивный самолет. Десятью минутами позже загородное уединение мосье Эдуарда Бреона было нарушено визитом взбудораженной графини. Когда леди Растонбэри чего-то хотела, она умела быть очень настойчивой, и вскоре мосье Бреон понял, что ему придется подчиниться. Справедливости ради следует заметить, что он питал некоторую слабость к титулованным особам.
Достигнув вершин в своей профессии, он, человек очень скромного происхождения, довольно часто общался с герцогами и принцами, причем накоротке, и это всячески тешило его тщеславие. Теперь же, удалившись на покой в этот тихий уголок старой Англии, он ощущал все растущую неудовлетворенность. Ему не хватало аплодисментов, не хватало поклонников, да и соседи признали его далеко не так скоро, как он ожидал. Предложение леди Растонбэри не только польстило ему, но и откровенно обрадовало.
— Сделаю все, что пока еще в моих силах, — с улыбкой пообещал он. — Я, как вы знаете, некоторое время не выступал на публике. Даже учеников не беру. Так, одного-двух, и то в виде одолжения. Но, раз уж сеньор Роскари занемог…
— Это был такой удар! — воскликнула леди Растонбэри.
— Для искусства едва ли, — заметил ее собеседник и подробно пояснил свою мысль: с тех пор как подмостки покинул мосье Эдуард Бреон, ни один театр не видел ни одного мало-мальски приличного баритона.
— Тоску исполняет мадам Незеркофф, — сказала леди Растонбэри. — Я думаю, вы знакомы.
— Никогда не встречались, — ответил Бреон, — Слышал ее раз в Нью-Йорке. Великая певица. Вот у кого есть чувство сцены!
Леди Растонбэри облегченно вздохнула: никогда не знаешь, чего ждать от этих знаменитостей. Тут тебе и ревность, и какие-то нелепые антипатии…
Минут через двадцать оба уже входили в гостиную замка Растонбэри, и хозяйка, победно смеясь, объясняла:
— Я таки уговорила его. Мосье Бреон проявил истинное великодушие. Никогда этого не забуду.
Изголодавшегося по комплиментам француза тут же окружили, воркуя и ахая. В свои почти уже шестьдесят Эдуард Бреон был все еще очень хорош собой: высокий, темноволосый, необыкновенно обаятельный.
— Погодите-ка, — запнулась вдруг леди Растонбэри, — а где же мадам?.. О, вот же она!
Паула Незеркофф не приняла участия в общем ликовании по поводу появления француза, оставшись сидеть в высоком дубовом кресле у камина. Огня в нем, конечно, не было: вечер выдался теплый, и певица даже изредка обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. Она казалась настолько отрешенной, что леди Растонбэри испугалась, не обидела ли ее чем.
— Мосье Бреон, — представила она, подводя гостя к певице. — Уверяет, что вы никогда не встречались прежде.
Неужели же это правда?
Последний раз — почти что картинно — взмахнув веером, Паула Незеркофф отложила его в сторону и протянула французу руку. Тот низко склонился над ней, и с губ примадонны слетел едва слышный вздох.
— Мадам, — сказал Бреон, — мы никогда еще не пели вместе, и виной тому мои годы. Но судьба смилостивилась надо мной, и устранила эту несправедливость.
