Жорж Сименон - Вдовец
Все это было необъяснимо. Пока еще не тревожно, не трагично. Просто он испытывал неприятное ощущение. Он не привык, что кто-нибудь сбивал его с толку, не любил, чтобы его спокойствие зависело от кого бы то ни было, в том числе и от Жанны…
Он закурил папиросу. В день он выкуривал десять: него было чувствительное горло, и, не будучи болезненно мнительным, он все-таки заботился о своем здоровье. Время от времени он вздрагивал: шумы, проникавшие о квартиру, были сегодня более громкими, чем всегда, Обычно в этот час он бывал погружен в чтение газеты и докуривал свою папиросу, восьмую, оставляя последние две на после обеда.
Не хватало звука шагов, хождения на кухне, силуэта Жанны в дверях, когда она иногда появлялась на пороге, чтобы молча взглянуть на него.
Правда, разговаривали они мало, но каждый из них в любую минуту знал, где именно находится другой в квартире и что делает.
«Она поднялась к мадемуазель Кувер!» — подумал он с облегчением.
Как глупо, что он не догадался сразу. Мадемуазель Кувер, которой было лет шестьдесят пять и которая из-за плохого зрения никогда не выходила из дому, жила как раз над ними, и вот уже четыре года какой-то мальчик, очевидно, ее родственник, сирота, если правильно понял Жанте, поселился вместе с ней.
У него были смутные сведения об этом ребенке, потому что он лишь краем уха слушал рассказы о нем — не столько из равнодушия к людям, сколько из деликатности, из какой-то застенчивости.
Мальчика звали Пьер, ему было десять лет, и он часто просил позволения спуститься в нижнюю квартиру. Здесь, сидя напротив Жанны, он готовил уроки.
А иногда Жанна поднималась наверх, чтобы помочь старой деве, которая еще могла немного шить, но уже не решалась кроить.
Это так просто. Ему стоит только взглянуть на стол в столовой. Наверное, она оставила ему записку, как всегда в подобных случаях: «Я у мадемуазель Кувер. Сейчас приду».
Он был настолько уверен в этом, что, прежде чем пройти в соседнюю комнату, еще сделал несколько затяжек. Записки там не оказалось. Он заглянул в платяной шкаф. У его жены было не так много платьев, чтобы он затруднился сказать, в каком она ушла сегодня. Кроме того, она ведь шила свои платья и пальто сама, и перед тем, как все эти ткани принимали определенную форму, он видел их в течение нескольких дней, а то и недель.
Так или иначе, она не надела ничего нарядного, ничего «выходного», ибо оба ее красивых платья висели в шкафу, так же как и летний светло-желтый костюм. Очевидно, на ней сейчас то скромное черное платье, которое она донашивает уже только дома, и старые разношенные туфли. Значит, она где-то недалеко, в своем квартале, или поднялась наверх, но забыла оставить ему записку. Можно было бы подняться, постучать в дверь мадемуазель Кувер. Но он этого ни разу не делал, и его приход показался бы ей чем-то необычным.
Он мог также спуститься и спросить консьержку. Правда, Жанна никогда с ней не разговаривала, к тому же при выходе на улицу Сент-Аполлин им не надо было проходить мимо привратницкой. Их дом был не такой, как другие. И консьержка была не настоящей консьержкой. Большую часть времени она проводила в сыром дворе и занималась тем, что помогала мужу менять обивку на стульях. Так что в привратницкой, в сущности, только принимали почту жильцов.
Раз он все равно встал, то пошел на кухню выпить стакан воды, причем долго держал кран открытым, чтобы струя стала похолоднее.
Ему и в голову не приходило заняться работой или чтением. Он не решался снова сесть в кресло. Мастерская казалась ему сегодня не такой уютной, как обычно. А ведь видит бог, он знал ее вдоль и поперек! Он сам размещал здесь каждую вещь, вплоть до мелочей, стараясь устроить все как можно удобнее, и это ему удалось.
Из четырех стен, вернее, из шести, так как в той стороне, что выходила на улицу Сент-Аполлин, было еще углубление вроде алькова, где стоял диван, служивший ему кроватью, он сумел создать себе некую вселенную, которая его удовлетворяла и казалась ему созданной именно для него.
Стены были иссиня-белые, как в монашеской келье, и два чертежных стола — один большой, другой маленький — говорили о труде мастера, — медлительном, спокойном, безупречном.
Он, правда, не писал Деву Марию, как Фра Анжелико, но с не меньшим пылом выписывал шрифты, заглавия для роскошных журналов типа «Искусство и жизнь», крупные литеры и виньетки для книг, выходящих ограниченным тиражом.
Кроме того, вот уже несколько лет, как он занимался одним кропотливым делом — созданием нового типографского шрифта, какой рождается раз в двадцать или даже в пятьдесят лет, шрифта, которому будет присвоено его имя.
В типографиях, в газетах будут просто говорить: шрифт Жанте, как говорят — шрифт Эльзевира, Ориоля, Нодена…
Некоторые буквы, выписанные крупно, красиво обведенные черной тушью, уже начали украшать стены.
Но он не смотрел на них, не смотрел и на серебристые спины автобусов, которые сверху напоминали китов, не смотрел на ворота Сен-Дени, которые солнце заливало сейчас коричневато-золотистой глазурью.
Наконец он решился сесть. «Его» кресло, которое он откопал на Блошином рынке после нескольких месяцев поисков, имело свою историю. У каждой вещи здесь была своя история, в том числе и у стенных часов эпохи Луи-Филиппа с серо-зеленым циферблатом и римскими цифрами. Сейчас они показывали семь.
Его часто принимали за слабосильного, он знал это, и, действительно, его большое тело казалось каким-то непрочным. Он не был толстым, еще менее того — тучным, но производил такое впечатление, будто у него отсутствовал твердый костяк. Все линии его фигуры были какими-то неопределенными, расплывчатыми, и так было уже тогда, когда мальчишкой он ходил в школу и на переменах начинал задыхаться быстрее, чем другие дети.
Люди не догадывались, что он был столь же чувствителен, как и они, быть может, даже более, что при малейшем душевном волнении его охватывал какой-то внутренний трепет. Кровь, казалось, отклонялась в такие минуты от своего обычного течения, что-то смутное, непонятное шевелилось в груди. Порой у него вдруг заболевал палец, словно бы от судороги, или внезапно застывало плечо, и почти каждый раз это кончалось неприятным ощущением у основания черепа, голова словно горела.
Он не пугался, никому ни о чем не рассказывал, даже врачу, а тем более — Жанне. Он успокаивался сам. Впрочем, это давно уже с ним не случалось, а если и случалось, то в очень слабой степени, — после какой-нибудь неприятности, а особенно после пережитого унижения. Нет, это не совсем то. Если выразиться точнее, приступ появлялся тогда, когда он чувствовал, что его недооценивают, что его несправедливо притесняют, что хотят причинить ему боль.
Ему довольно было сказать одно слово. Он искал это слово, силился найти в себе мужество произнести его, и именно это вот ощущение бессилия и вызывало внезапный кризис.
Но сейчас было не так. Ничего не случилось. Жанна скоро вернется. Он прислушивался, подстерегал на лестнице ее шаги. Мысленно он видел, как она поднимается по ступенькам, останавливается на площадке, открывает сумочку…
И вдруг его поразила одна мысль: ему не пришлось вынимать ключ, чтобы войти. А ведь он не помнил ни одного случая, когда Жанна вышла бы, не заперев на два поворота.
— В таком квартале, как наш… — говорила она.
Он-то никогда не боялся воров.
Он ждал уже больше часа, следовательно, уже больше часа ее не было дома. Что-то все-таки произошло — не обязательно что-то серьезное, но неожиданное. Он больше не мог усидеть в кресле. Чтобы промочить пересохшее горло, он пошел в кухню, выпил второй стакан воды, потом вышел, не взяв шляпу, не заперев дверь.
Еще не решаясь подняться к мадемуазель Кувер, он спустился на три этажа и вышел во дворик, где лампа привратницкой светилась желтоватым пятном за грязным стеклом. Он постучался, не заглядывая внутрь, потому что мельком заметил, что муж, сидя на стуле, принимает ножную ванну возле стола, на котором стояли тарелки для обеда.
— Мелани! — крикнул мужчина, не двигаясь с места.
— Чего тебе? — раздался голос из-за занавески, служившей перегородкой.
— Жилец.
— Что ему надо?
— Не знаю.
Это был первый повод для удивления: он словно сделал для себя открытие. Правда, ему редко приходилось стучать в дверь привратницкой. Он вдруг обнаружил два человеческих существа, которые живут в этой полутемной конуре, в двадцати метрах от толпы, разгуливающей по Бульвару, и от людей, которые пьют за столиками перед пивной, где по субботним и воскресным вечерам играл оркестр из четырех-пяти музыкантов.
Женщина выступила из мрака, маленькая, жалкая, с жестким взглядом испуганного животного. Она не открыла дверь, только отодвинула стекло, образующее форточку.
— Если бы у меня была для вас почта, я бы поднялась к вам.
