Джемма О’Коннор - В поисках прошлого
Трап улыбнулся своей обычной спокойной улыбкой, втащил меня в лодку и усадил на банку рядом с собой. «Ты — Гил, я — Трап», — сказал он, и я почувствовал рокот его мощного, низкого голоса, вибрацией отдававшийся в дереве. Когда мы вернулись в его коттедж, он взял лист желтой бумаги и крупными буквами написал на нем «Гил», а потом «Трап» и повесил лист на стене. Вот так старик начал учить меня говорить и писать. Насколько мне известно, он ничего не сказал об этом маме, да и мне об этом случае никогда не напоминал. Мы просто установили с ним своего рода связь, и она позволяла мне при некоторых обстоятельствах быть не совсем глухим.
Мне нравилось плавать с Трапом в лодке. На внутренней стороне борта на носу было что-то написано мелкими золотыми буквами. Трап сказал, что это имя его умершей жены и что когда он остается один, то часто с ней разговаривает. Мне это понравилось. Понравилась сама мысль, что, даже если ты умер, на свете есть кто-то, кто тебя по-прежнему любит. Он был прекрасный человек, к тому же единственный, кроме Кресси, с кем я чувствовал себя в полной безопасности. Нет, он не вылечил меня, как кто-то потом уверял моего отца. Откуда мне это известно? Да ни откуда. Просто знаю, вот и все. Это случилось перед тем, как мы уехали из тех мест. Иной раз я думал, что Джон Спейн умер именно из-за этого.
Мои родители вечно ссорились. Отец, кажется, вообще не мог спокойно пройти мимо меня, не дав мимоходом подзатыльник. Когда Кресси пыталась меня защищать, он набрасывался на нее. Иногда она после этого была вся в синяках и кровоподтеках. Я видел, что ей больно даже ходить. И знал, что, если мама распустила волосы, значит, скрывает очередной синяк. Однажды, уже в самом конце нашего там пребывания, я видел, как он прижег ей руку сигаретой — просто ткнул в нее окурок, так, походя. Три раза. И все продолжал что-то говорить, даже когда она вскрикнула от боли. Они стояли возле кухонного стола. Я был рядом, как обычно. Думаю, он пытался избавиться от нас, выжить из дому, хотя, конечно, в то время я ничего этого не понимал. Додумался только тогда, когда узнал, что наш дом принадлежал семье моей матери. Родители переехали в Ирландию, когда мать получила в наследство имение Корибин.
Отец давно умер, и в моей памяти почти не сохранилось воспоминаний о том, как он выглядел. Не могу вспомнить лицо, только смутный образ — длинные ноги, светлые волосы, как у меня. Я по-прежнему никак не могу понять, почему почти ничего о нем не знал, пока мне не исполнилось четырнадцать — тогда дедушка Холингворд перетащил мою мать в Оксфорд, чтобы она за ним ухаживала. «Ты вылитый отец! — Это было первое, что он мне сообщил. — Странный малый этот Суини. Такой красавец и сложен атлетически. Успешный. Я так никогда и не мог понять, что он нашел в твоей бедной матери». Я не обратил внимания на эту его шуточку и спросил, как его звали, не Гил ли. Дедушка как-то странно на меня посмотрел. «Нет, — ответил он. — Его полное имя было Валентайн Джейсон Суини». А я только подумал, что это имечко, больше подходящее для какого-нибудь сутенера, совсем не вяжется с тем жестоким грубым человеком, что остался у меня в памяти. Стало быть, на самом деле мое имя Гил Суини, так, что ли? После этого я стал так подписывать свои школьные учебники: «Гил Суини, Спейн-Ирландия-Мир-Вселенная». Это стало началом моих попыток связать воедино историю моего отца и причины, по которым мы покинули устье Глара.
Фрэнк усыновил меня примерно в то время, когда родилась моя младшая сестричка Кэти-Мей. Но даже до этого я уже думал о себе как о Гиле Рекальдо. Теперь мне кажется странным, что я тогда не имел понятия, какая у меня на самом деле фамилия. Я считал себя просто Гилом. Может быть, так вышло потому, что у меня были проблемы со слухом. Кто знает? Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал, что потеря фамилии, полученной мною при рождении, может иметь последствия. Однако, несмотря ни на что, я где-то в самой глубине души осознавал, что однажды обстоятельства заставят меня искать этому объяснения.
Я потратил уйму времени, чуть не целый век, чтобы точно выяснить, где находится это самое устье, потому что в памяти остались только два названия — Корибин и «Трианак». Причем помнил я их не на слух, не как сочетание звуков, а как написанные слова. Читать я начал раньше, чем выучился говорить, так что, по всей вероятности, просто видел эти названия на дорожных указателях. Я думал, что Корибин — деревня, а на самом деле так назывался наш дом, усадьба и еще земли, лежащие позади нее, на той стороне реки. Но лишь когда я наконец снова попал в Пэссидж-Саут, уже окончив школу, и увидел точную карту местности, выпущенную Государственным картографическим управлением, на стене паба Хасси, только тогда все встало на свои места.
Ключом к отгадке послужил Трианак. Сначала я обнаружил это название на карте Западного Корка — это было в последнем классе школы, когда я писал работу о поставках зерна из Ирландии в Англию в голодные годы XIX века. Название прямо бросилось мне в глаза, и меня охватило волнение. Оказалось, это небольшой островок на реке Глар, связанный с берегом дамбой, то есть превращенный в нечто вроде полуострова. Ни мать, ни Фрэнк Рекальдо никогда не упоминали при мне ни об одном из этих мест. Может быть, они полагали, что я все забыл. Они ошибались: реку я помнил всегда. Реку и Трапа. Чем больше я узнавал о Трианаке, тем больше мне хотелось попасть туда, домой. Не то чтобы я понимал, где мой родной дом и когда это было. А когда я всякими обходными путями пытался расспросить Фрэнка, тот сразу замолкал. У матери же спрашивать не имело смысла — она ужасно расстраивалась.
Алкиона появилась на сцене вскоре после того, как мы уехали из устья Глара. Она приходилась какой-то родней Муррею Магро, приятелю моих родителей. Она приезжала и жила у нас, когда я был ребенком. Я никак не мог понять, почему мать так возится с ней, ведь она такая странная, похожа на ведьму. Здоровенная деваха, походка тяжелая, да еще подпрыгивала на ходу. Она почему-то все время таскалась за мной, куда бы я ни пошел. Сперва мне это было безразлично, однако с каждым приездом она становилась все назойливее, особенно после того, как родилась Кэти-Мей. Она вроде как зациклилась на моей матери, а новорожденную просто смертельно к ней ревновала, даже пыталась напасть на малышку, пока Фрэнк не заявил, что больше она к нам не приедет. Фрэнк был человек нормальный, здравомыслящий.
Алкиона — еще один камень преткновения в отношениях между Фрэнком и Кресси, которая всегда настаивала на том, чтобы заехать к ней в приют в Типперэри. «Ты проводишь с ней больше времени, чем со мной!» — вечно упрекал маму Фрэнк и, я считаю, был прав. Я уже много лет не видел Алкиону, но по какой-то причине она всегда напоминает мне об отце. У нее такая же, как у него, склонность к неконтролируемым и непредсказуемым вспышкам ярости. Так что воспоминания о них обоих вызывают у меня дрожь в коленях.
Моя мать так и не пережила наш отъезд из Корибина. До конца так с этим и не смирилась. Ее очень расстроила смерть моего отца и Трапа. Особенно Трапа. Фрэнк уехал вместе с нами. Нет, не так, это мы переехали вместе с Фрэнком. Он все время болтался поблизости, даже еще когда отец был жив. Думаю, у них с матерью все это началось еще тогда, и, хорошо зная Кресси, я был уверен: она бы ужасно переживала, если бы кто-то об этом узнал. Наверное, если бы все это выплыло наружу, ситуация сложилась бы очень неприятная, ведь Фрэнк служил в местной полиции, да и вообще…
Еще до того как мы покинули Корибин, весь наш мир вдруг словно встал с ног на голову: Кресси вопила и рыдала, Фрэнк был в ярости, люди вокруг шептались, отец и Джон Спейн пропали. Меня то и дело оставляли у незнакомых людей, у меня была сломана рука, и мы, кажется, только тем и занимались, что мотались по окрестным дорогам в раздолбанном джипе Фрэнка — от этого драндулета мы избавились только четыре или пять лет назад.
У меня сохранилось только одно четкое воспоминание: ночь, когда сгорела лодка Джона Спейна. На пирсе собрались сотни людей, все смотрели в море. Я помню красные языки пламени, пробивавшиеся сквозь густой дым, и мать, которая сказала мне, что всех настоящих моряков хоронят в море. Мой отец тоже был моряк, яхтсмен, даже в Олимпийских играх участвовал, однако его не хоронили. Еще я помню, как за несколько недель до этого стоял на пирсе в Пэссидж-Саут и смотрел на ту сторону бухты, на скалы, куда Трап возил меня наблюдать за тюленями.
А после всех этих событий мы перебрались в графство Керри, жили у брата Фрэнка. Теперь у нас в тех местах свой летний коттедж. Я совершенно потерял покой, все время спрашивал о Трапе. Задавал этот вопрос, и Кресси тут же принималась плакать. А Фрэнк все повторял, что не нужно расстраивать маму. Ну и, конечно же, я перестал спрашивать. Думаю, что именно с этого началось замалчивание всего произошедшего.
