Джон Карр - Три гроба
— И меня тоже, — послышался новый голос.
Миллс говорит, что не слышал, как вошел этот человек, хотя ему показалось, будто он чувствует сквозняк из открытой двери. Возможно, их удивило само появление незнакомца в комнате, где посторонние бывали редко и никогда не говорили. Или же причина была в его голосе, резком, хрипловатом и как бы «иностранном», в котором слышались нотки торжества. Как бы то ни было, неожиданное вмешательство заставило всех повернуться.
По словам Миллса, во вновь пришедшем не было ничего примечательного. Он стоял спиной к камину, в поношенном черном пальто с поднятым воротником и надвинутыми на глаза полями мягкой шляпы. Нижнюю часть лица прикрывала рука в перчатке, которой он поглаживал подбородок. Миллс не мог ничего сообщить о внешности незнакомца, кроме того, что он был высокий, худощавый и убого одетый. Но в его голосе, осанке, а может быть, и жестах ощущалось нечто смутно знакомое.
Незнакомец снова заговорил, и его речь была чопорной и педантичной, как будто он пародировал Гримо.
— Вы должны простить меня, джентльмены, за то, что я вмешался в вашу беседу. — Интонации триумфа послышались вновь. — Но я хотел бы задать вопрос знаменитому профессору Гримо.
Никто и не подумал осадить его, говорит Миллс. Все были напряжены — от этого человека исходила какая-то холодная сила, чуждая атмосфере уютной комнатки, освещенной отблесками пламени. Даже фигура Гримо, мрачная и безобразная, как скульптура Эпштейна,[5] с сигарой во рту и поблескивающими под тонкими стеклами очков глазами, казалась напрягшейся.
— Ну? — поворчал он.
— Значит, вы не верите, — продолжал незнакомец, убрав руку от подбородка только для того, чтобы указать пальцем, — что человек может выходить из гроба и передвигаться, оставаясь невидимым, что четыре стены для него ничто и что он опасен, как любое порождение ада?
— Не верю, — резко ответил Гримо. — А вы?
— Верю, так как сам это проделал. Более того, у меня есть брат, чьи возможности куда шире и который очень опасен для вас. Мне не нужна ваша жизнь, а ему нужна. И если он навестит вас…
Кульминация этого дикого монолога лопнула, как кусок угля в очаге камина. Молодой Мэнген, бывший футболист, вскочил на ноги. Маленький Петтис нервно озирался.
— Этот тип — псих, Гримо, — заявил Петтис. — Может быть, мне… — Он указал на звонок, но тут незнакомец вмешался снова.
— Прежде чем сделать это, посмотрите на профессора Гримо, — сказал он.
Гримо разглядывал незнакомца с презрением:
— Нет-нет! Оставьте его в покое, слышите? Пускай говорит о своем брате и своих гробах…
— О трех гробах, — уточнил незнакомец.
— О трех гробах, — ворчливо согласился Гримо. — О скольких хотите! А теперь вы, возможно, скажете нам, кто вы такой?
Незнакомец вытащил из кармана левую руку и положил на стол картонную визитную карточку. Ее прозаичный вид словно вернул к реальности, отправив весь фантастический бред в дымоход как дурацкую шутку и превратив загадочного посетителя в обычного актера, одетого как огородное пугало и с сумбуром в голове под нелепой шляпой. Ибо Миллс прочитал на карточке: «Пьер Флей. Иллюзионист». В одном углу было напечатано: «Калиостро-стрит, 2Б, Западный округ, 1», а выше написано от руки: «Или «Академический театр». Гримо засмеялся. Петтис выругался и позвонил, вызывая официанта.
— Вот оно что! — Гримо постучал по карточке большим пальцем. — Я так и думал, что мы придем к чему-то вроде этого. Значит, вы фокусник?
— Разве в карточке написано так?
— Ну-ну, если это более низкая ступень в профессии, прошу прощения. — В ноздрях у Гримо засвистело — его обуяло нечто вроде астматического веселья. — Полагаю, вы вряд ли захотите продемонстрировать нам один из ваших фо… одну из ваших иллюзий?
— Напротив, с удовольствием, — ответил Флей.
Его движение было настолько быстрым, что оказалось неожиданным для всех. Оно выглядело как нападение, хотя не являлось таковым — в физическом смысле. Он склонился через стол к Гримо, его руки в перчатках опустили и тут же подняли воротник пальто, прежде чем кто-то еще смог разглядеть его лицо. Но у Миллса создалось впечатление, что он усмехается. Гримо оставался неподвижным — только его подбородок, казалось, выпятился и приподнялся, превратив рот в презрительно изогнутую дугу в коротко стриженной бороде. Его лицо побагровело, но палец продолжал спокойно барабанить по карточке.
— Прежде чем уйти, — сказал Флей, — я задам последний вопрос знаменитому профессору. Вскоре кое-кто навестит вас вечером. Я тоже подвергаю себя опасности, имея дело с моим братом, но готов рискнуть. Повторяю: кое-кто навестит вас. Предпочитаете, чтобы это был я, или мне прислать моего брата?
— Присылайте брата, — огрызнулся Гримо, внезапно поднявшись, — и будьте прокляты!
Дверь закрылась за Флеем, прежде чем кто-либо успел пошевелиться или заговорить. Этим исчерпывается то, что нам абсолютно точно известно о событиях, приведших к субботнему вечеру 9 февраля. Все остальное представляло собой разрозненные фрагменты картинки-загадки, покуда доктору Феллу не удалось свести их воедино. Первый смертоносный ход полого человека был сделан именно тем вечером, когда лондонские улочки были занесены снегом, а три гроба из пророчества наконец наполнились.
Глава 2
ДВЕРЬ
Тем вечером в библиотеке доктора Фелла в доме номер 1 на Адельфи-Террас царило веселье. Румяный доктор восседал в своем самом большом, самом комфортабельном и самом шатком кресле, которое осело и скрипело ровно настолько, чтобы быть удобным для владельца и приводить в отчаяние его жену. Доктор Фелл благодушно улыбался, поблескивая глазами под стеклами очков на черной ленте и постукивая тростью по коврику у камина. Он праздновал. Доктор Фелл любил праздновать прибытие своих друзей, как, впрочем, и все остальное. А этим вечером был двойной повод для увеселений.
Во-первых, его молодые друзья, Тэд и Дороти Рэмпоул, прибыли из Америки в наилучшем расположении духа. Во-вторых, его друг Хэдли — ныне суперинтендент Хэдли из отдела уголовного розыска — только что блистательно завершил дело о подлоге в Бейсуотере и теперь мог расслабиться. Тэд Рэмпоул сидел с одной стороны камина, Хэдли — с другой, а доктор занимал председательское место между ними, у чаши с горячим пуншем. Мадам Фелл, Хэдли и Рэмпоул судачили о чем-то наверху, а в библиотеке месье Фелл и Хэдли уже затеяли горячий спор о чем-то еще, поэтому Тэд Рэмпоул чувствовал себя как дома.
Откинувшись на спинку мягкого кресла, он вспоминал былые дни. Напротив него суперинтендент Хэдли с его подстриженными усами и волосами цвета тусклой стали улыбался и обращался с ироническими замечаниями к своей трубке. Доктор Фелл жестикулировал черпаком для пунша.
Они спорили о научной криминалистике и, в частности, о фотографии. До Рэмпоула и раньше доходили отголоски этих событий, вызвавших бурное веселье в отделе уголовного розыска. Приятель доктора Фелла, епископ Мэпплхемский, увлек его трудами Гросса,[6] Джессрича и Митчелла, и доктор попался на удочку. Ранее хобби доктора Фелла была химия, но его изыскания не снесли с дома крышу, так как он, к счастью, всегда умудрялся разбить аппаратуру, прежде чем приступить к эксперименту, поэтому причиненный им вред ограничивался портьерами, подожженными бунзеновской горелкой. Работа же в области фотографии (по его словам) была весьма успешной. Доктор купил микрофотокамеру Давонтеля с ахроматическими линзами и замусорил весь дом предметами, напоминающими рентгеновские снимки диспептического желудка. Он также заявлял, что усовершенствовал метод расшифровки письма на горелой бумаге, разработанный доктором Гроссом.
Слушая иронические замечания Хэдли, Рэмпоул позволил своим мыслям плыть по течению. Он видел отсветы пламени на неровных рядах книг, заполнявших полки, и слышал шорох снега об оконные стекла за портьерами, дружелюбно усмехаясь про себя. В этом прекрасном мире его не тревожило ничто. Хотя так ли это? Подвинувшись в кресле, Рэмпоул посмотрел на огонь. Именно когда ты устраиваешься так удобно, разные мелочи выскакивают как чертик из табакерки и начинают тебя беспокоить.
Преступления! Конечно, они тут ни при чем. Всему виной старания Мэнгена приукрасить события, обогатив их мрачными красками. Тем не менее…
— Я гроша ломаного не дам за то, что говорит Гросс, — заявил Хэдли, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла. — Вы, кажется, полагаете, что, если автор педантичен и аккуратен, его слова всегда можно принимать на веру. Но в большинстве случаев буквы на обгоревшей бумаге не проявляются вовсе.
Рэмпоул прочистил горло.
— Между прочим, — сказал он, — слова «три гроба» что-нибудь означают для вас?
