Эллери Квинн - Заглянуть вперед

— По звучанию похоже на «ки-ура», что, очевидно, означает «одеяло». Он, без сомнения, понимает, чего мы от него добиваемся, так ведь?

Фолкнер энергично кивнул.

— Тогда вывод напрашивается сам собой: в его словаре нет слов, обозначающих кровать, стол, стул, подушку… Но его осматривал проф, ты, я — и мы не обнаружили никаких ушибов головы, которые могли бы вызвать афазию. Проф сказал, что сделает ему рентгенографию черепа, если он не заговорит к концу недели. Так что, рентгенография — пожалуй, все, что нам осталось. Возможно, его речевой центр блокирован какой-нибудь опухолью.

— Почему же ее сразу не сделали?

— Не знаю, — уныло сказал Макс. — Это, наверное, единственное, чего мы еще не делали. Впрочем, я мог бы устроить ее хоть сейчас.

— Только не сейчас, — сказал Фолкнер.

Он смотрел на часы.

— Знаешь, который час? Ну и задаст же мне Сара сегодня!

— О-ойй! — Макс прикусил губу. — Ну, ладно. В конце концов, он у нас заговорил. А это уже кое-что.

— А знаешь что? — сказал Фолкнер, щелкнув пальцами. — Была у меня одна знакомая, филолог, занималась этимологией. Говорили, она чуть ли не гений. Как же ее звали? Лаура… Лаура… Ага, Лаура Дэнвилл. Сейчас она, по-моему, в аспирантуре при Лондонском университете. Она, наверное, знает больше языков, чем кто-либо в Англии, во всяком случае, умеет их распознать. Может, мне попробовать с ней связаться?

— Да, пожалуйста! — Макс смял бумажку со своими записями и скатал ее в шарик. — Что толку, если мы явимся к какому-нибудь специалисту и скажем: вот слово, в правильности записи мы не уверены, думаем, что оно значит «одеяло», скажите, какой это язык? Попроси ее, пусть придет и послушает его сама.

— О’кэй. Сегодня же вечером попробую ее отыскать.

Фолкнер кивнул и пошел к выходу из палаты. Больные с любопытством смотрели ему вслед. Бродяга в последнее время сделался главной темой всех разговоров, и по клинике, наверное, циркулировало уже не менее дюжины слухов, толкующих особое внимание к нему медперсонала.

— Гордон! — позвал Макс.

Фолкнер остановился и подождал его.

— Что?

— Если ты и в самом деле ее разыщешь, дай мне знать, ладно? Я… я очень хочу разобраться во всем этом.

— Вижу, — сухо ответил Фолкнер. — Ладно.

Макс вошел в прихожую и остановился, как вкопанный. Диана сидела на стуле напротив двери, закинув ногу на ногу, держа на открытой ладони наручные часы; на ее лице застыло непроницаемое выражение.

— Ты сегодня поздно, — ровным голосом сказала она.

— Да-да, извини. У бродяги, наконец-то, развязался язык, и мы с Гордоном пытались наладить с ним контакт.

Макс пригладил ладонью волосы.

— Устал ужасно. Выпить бы. Там ведь, кажется, оставалось немного виски?

Он распахнул дверь в гостиную.

— Я тебе не верю.

— Что?

Макс так и застыл на пороге с приподнятой ногой. Этот фальшиво-звонкий голос был так не похож на голос Дианы, что ему захотелось повернуться и посмотреть, кто это с ним заговорил.

— Я сказала, что я тебе не верю.

Она встала, надела на руку часы.

— Я не верю, что ты так вдруг заинтересовался каким-то бродягой, явившимся среди ночи неизвестно откуда. Даже если у него болезнь, к которой у нас э-э-э… личный интерес. Это тебе ясно?

Он молча смотрел на нее.

— Я устала от этого бродяги! — с внезапной яростью сказала она. — Всю неделю ты только о нем и говорил! К черту бродягу! К черту твою гетеро — как ее там! Я и так уже знаю об этой проклятой болезни больше, чем нужно!

Она дрожала всем телом, в ее лице не было ни кровинки. Ошеломленный Макс шагнул к ней, хотел обнять, успокоить, но она увернулась, отступив в сторону.

— Тебе совершенно все равно, — сказала она. — Целыми днями говоришь об одном и том же, а я дала бы отрубить себе правую руку, чтобы не вспоминать об этом снова. Джимми никогда не был для тебя сыном. Ты видел в нем всего лишь любопытный случай. Будь он не человеком, а зверьком, ты с удовольствием швырнул бы его на стол и изрезал на мелкие кусочки, чтобы посмотреть, что там внутри. Для меня он значил немного больше. Вот. Извини, но это так.

— Диана, милая!

Макс все еще не мог опомниться, от ее слов у него голова шла кругом.

— Ты не можешь так говорить, ты же знаешь, что это неправда! Единственно, чего я хочу, так это, чтобы никому больше не пришлось страдать так, как страдали мы.

— О-о! Никто, наверное, не смог бы с таким… таким рвением заниматься тем, что однажды причинило ему настоящую боль, только ты!

Она с трудом перевела дыхание.

— Именно это и вывело меня из себя, но я не успела сказать тебе утром. Я целый день думала, что тебе скажу, так, чтобы тебя не обидеть. Целый день ломала голову, что приготовить на обед — вино, все — так, чтобы получилось все как следует, по-хорошему. А теперь можешь поискать свой обед в мусорном бачке, если хочешь. Он совершенно испорчен, потому что ты не предупредил меня, когда придешь. И ты говоришь, что это опять из-за твоего проклятого бродяги? Теперь ты услышал все, что я хотела тебе сказать, до единого словечка, все, что я думаю!

Иногда думаешь, что знаешь человека, сказал себе Макс, и вдруг оказывается, что перед тобой кто-то совершенно чужой и незнакомый, только имя прежнее, да лицо.

Она ждала ответа. И когда он не нашел, что сказать, она круто повернулась и выбежала на кухню, громко хлопнув дверью. Стук двери вывел его из оцепенения, он бросился за ней, схватил за плечи и рывком повернул к себе.

— Если уж разговор пошел начистоту, — рявкнул он, — я тоже имею право говорить все, что думаю. Так значит, весь сыр-бор из-за пропавшего обеда, а вовсе не из-за Джимми, и не из-за моего поведения, или что там еще ты используешь, как предлог? Так вот, тебе давно пора усвоить главное: сколько бродяге лет?

Она не ответила ни словом, ни жестом, стояла и молча смотрела на него.

— Неужели ты не понимаешь? — с горячностью продолжал Макс. — Или он, или кто-то другой знал, что нужно было делать при этом заболевании, чтобы остаться в живых. И сейчас он уже поправляется на нашей диете, исключающей все жиры. Знай мы раньше то, что знает о гетерохилии он, Джимми был бы жив сейчас. Неужели это ничего не значит для тебя?

— Нет, — сказала она ровным, чужим, жестоким голосом. — Он ведь не Джимми, правда?

Эта сцена не давала Максу покоя и на следующий день — с мучительной, жуткой отчетливостью стояла у него перед глазами. В конце концов ему удалось успокоить Диану, он предложил ей оставить назавтра все домашние дела, съездить на Уэст-Энд, походить по магазинам, купить что-нибудь, все, что угодно, лишь бы отвлечься, и она устало согласилась. Но когда утром высадила его у клиники, а сама поехала в город, за ее словами и жестами, такими знакомыми, все еще проступали черты того чужого, совершенно незнакомого человека.

Целый день Макса преследовало выражение ее лица. К счастью, у него было чем отвлечься. Кроме обычного обследования Смиффершона и подготовки его к рентгенографии черепа, он брался за все, что попадалось под руку, стараясь забыться в работе. А потом, где-то после обеда, пришла посмотреть и послушать бродягу знакомая Фолкнера.

Он ожидал увидеть перед собой молодую женщину с серьезным лицом, в очках с тяжелой оправой и скромных туфлях на низком каблуке, возможно, толстушку. Только так в его представлении мог выглядеть гениальный филолог, которому выпало ходить в юбке. Но Лаура Дэнвилл оказалась почти до абсурда ослепительной брюнеткой. Ее прическа отвечала последним достижениям салонов Мейфера, платье — словно с выставки моделей одежды, грим — прямо со страниц Vogue’a, а фигура — либо чудо биологического отбора, либо результат строжайшей диеты и неустанных упражнений.

Унылое настроение Макса впервые за целый день рассеялось, когда он увидел сопровождавшего ее Фолкнера. Тот шел за ней, так сильно высунув язык, что казалось, вот-вот на него наступит. И, хотя ему можно было только посочувствовать — у него было обострение стоматита — выглядело это действительно забавно. Улыбка Макса, когда Гордон представлял его Лауре, была совершенно непринужденной.

— Я рассказывал тебе о Лауре, — с энтузиазмом начал Фолкнер, не в силах оторвать от нее взгляда. — Если этот человек — Смиффершон, или как он там себя называет — говорит на любом из существующих на Земле языков, Лаура скажет нам, на каком именно.

Она машинально улыбнулась в ответ на комплимент, пододвинула себе стул и села.

— Гордон — ужасный болтун, — сказала она. — Судя по тому, что я успела разобрать из его бессвязного лепета, у вас находится человек, говорящий на неизвестном вам языке. Я не совсем представляю, что могу для вас сделать: в Европе не часто случается разговаривать с носителями каких-нибудь далеких языков, так что сегодня я рискую услышать язык, которого мне раньше слышать не приходилось.