Патрик Модиано - Вилла Грусть
— Да нет… — сказал я.
Он шел впереди меня, и мои глаза ни на минуту не отрывались от красного огонька. Кругом ни одной лампочки. Я вытянул руки, чтобы не налететь на стену.
— Ивонна в первый раз встретила молодого человека из хорошей семьи. Он резко засмеялся и прибавил хрипло: — Так-то вот, братец ты мой.
Обернувшись ко мне, он опять схватил меня за руку. Красный огонек оказался у самого моего лица. Мы постояли молча.
— Она и так уже наделала много глупостей… — тяжело вздохнул он. — А тут еще эти съемки…
Я не видел его лица, но до сих пор ни в одном человеке не замечал такого смирения и усталости.
— И ведь ей ничего не втолкуешь… Все равно что ее отцу, Альберу… — Он опять повел меня за руку, все сильнее ее сжимая. — Я вам это рассказываю, потому что вы славный… Вежливый…
Наши шаги гулко отдавались в пустоте. Я не мог понять, как он умудряется находить дорогу в таких потемках. Если я отстану, то заблужусь здесь навеки.
— Может, вернемся? — сказал я.
— Дело в том, что Ивонне всегда хотелось жить не по средствам. А это так опасно… Так опасно. — Он отпустил мою руку, и, чтобы не потеряться, я ухватился за полу его пиджака. Его это не смутило. — В шестнадцать лет она ухитрялась накупать тонны косметики… — Он ускорил шаг, но я крепко держался за его пиджак и не отставал. — С соседями не зналась, а все ходила в «Спортинг». Вся в отца.
Свет трех горящих лампочек ослепил меня. Он отошел куда-то влево и нащупал на стене выключатель. Щелчок — и прожекторы под потолком ярко осветили все помещение, оказавшееся при свете еще огромней.
— Простите, дружочек, они включаются только здесь.
Мы очутились в самом дальнем углу гаража. Несколько американских машин выстроились в ряд. Старый автобус фирмы «Шоссон» на сдутых шинах. Слева от нас была застекленная мастерская, окруженная кадками с деревцами, похожая на оранжерею в саду. Здесь пол был усыпан гравием, а по стене полз плющ, обвивавший беседку со столиком и плетеными стульями.
— Ну как вам мой уголок, дружочек?
Мы подвинули себе стулья и сели друг напротив друга. Облокотившись о стол, он положил подбородок на ладони. Вид у него был измученный.
— Здесь я отдыхаю, когда умаюсь копаться в моторах. Это мой садик… Видите эти неприкаянные железяки? — Он указал на американские машины и автобус «шоссон» у себя за спиной. И отмахнулся, словно от надоедливой мухи. — Жуть, когда твоя работа тебе вдруг осточертеет.
Я изобразил на лице недоверчивую улыбку.
— Но…
— А вам ваша работа не надоела?
— Нет вроде, — сказал я, не совсем понимая, о какой работе он говорит.
— Конечно, в юности за все берешься со страстью, с энтузиазмом. — Меня поразило, как ласково он на меня поглядел при этих словах. — С энтузиазмом… — повторил он вполголоса.
Мы сидели за столиком, такие крошечные по сравнению с гигантским гаражом. Здесь, среди кадок с деревцами плюща, мы оказались в странном оазисе среди общего запустения: ожидающих починки автомобилей (у одного из них не хватало крыла) и ржавеющего автобуса. Свет прожекторов был тоже холодным, но не желтым, как в коридоре и на лестнице, по которой мы поднялись с Ивонной. Нет, скорее серебристо-голубым. Ледяной серебристо-голубой свет.
— Хотите мятной настойки с водой? Больше мне вас нечем угостить.
Из застекленной мастерской он принес два стакана, бутылку мятной и графин с водой. Мы чокнулись.
— Иногда, старина, я думаю: и дался же мне этот гараж. — В тот вечер ему явно хотелось излить кому-нибудь душу. — Великоват он для меня, — и он развел руки в стороны. — Сначала исчез Альбер… Потом моя жена… А теперь вот Ивонна…
— Но она же часто навещает вас, — возразил я.
— Редко. Она, видите ли, снимается в кино. Тоже мне, Мартина Кэрол.
— Но она станет второй Мартиной Кэрол, — убежденно сказал я.
— Да ну… Не говорите глупостей. Она слишком ленива.
Мятная с водой попала ему не в то горло, он поперхнулся. И закашлялся, да так, что побагровел. Еще, чего доброго, задохнется. Я хлопал его по спине до тех пор, пока кашель не прекратился. Он посмотрел на меня с признательностью.
— Довольно скулить, правда, дружок? — прохрипел он сдавленно, так что я не столько расслышал его слова, сколько угадал их. — Вы славный мальчик… И вежливый.
Кто-то хлопнул дверью. Далекий звук эхом отразился от стен. На том конце гаража, далеко-далеко от нас, захлопнулась дверь гостиной. Я увидел Ивонну, с рыжими распущенными волосами по пояс. От нас она выглядела совсем крошкой, лилипуткой. Собака доходила ей почти до плеча. Она казалась нам маленькой девочкой с огромным псом, до тех пор пока не подошла поближе, и я навсегда запомнил ее такой.
— А вот и она, — заметил дядюшка. — Не пересказывайте ей нашего разговора, ладно? Пусть это останется между нами.
— Ну разумеется.
Мы не отрываясь смотрели на приближавшуюся девушку. Пес бежал впереди, показывая ей дорогу.
— Какая она сейчас маленькая, — заметил я.
— Да, совсем маленькая, — отозвался дядя. — Ивонна — ребенок… Трудный ребенок.
Увидев нас, она помахала рукой. Закричала: «Виктор, Виктор!» — и мое выдуманное имя гулко отдавалось от стен огромного гаража. Наконец она села за стол между мной и дядей. Она немного запыхалась.
— Очень мило с твоей стороны, что ты решила составить нам компанию. Хочешь мятной настойки с водой? С холодной водой или со льдом?
Он снова наполнил наши стаканы. Ивонна улыбалась мне, и от ее улыбки у меня, как всегда, немного закружилась голова.
— О чем вы тут без меня говорили?
— Так, о жизни, — ответил дядюшка. Он закурил сигарету, и я подумал, что он опять будет держать ее во рту до тех пор, пока она не обожжет ему губы. — Твой граф очень мил… и прекрасно воспитан.
— Это точно, — сказала Ивонна. — Виктор — отличный парень.
— Что-что? — переспросил дядя.
— Виктор — отличный парень.
— Нет, правда? — поочередно спрашивал я то Ивонну, то дядюшку. Я так глупо вел себя, что Ивонна в конце концов ущипнула меня за щеку и сказала:
— Ну конечно, отличный, — словно пыталась меня успокоить.
А дядюшка усердствовал и того пуще:
— Отличнейший, старина, отличнейший… Просто прекрасный!
— Раз так…
Я умолк, но до сих пор помню, что хотел сказать: «Раз так, то позвольте мне просить руки вашей племянницы». Я до сих пор считаю, что тогда для этого был самый подходящий момент, но… я так и не договорил…
Вконец охрипший дядюшка повторял:
— Отличнейший, отличнейший… отличный…
Дог, просунув нос между стеблей плюща, смотрел на нас. В ту ночь мы могли бы начать новую жизнь. И не расставаться до самой смерти. Мне было так хорошо сидеть с ними за столом в огромном гараже, которого, скорей всего, теперь уже давно не существует.
11
Со временем картины прошлого заволоклись туманом: то зеленоватым, то сиреневатым флером. Флером? Нет, скорее я вижу Ивонну и Мейнта сквозь заглушающую звуки завесу и не могу сорвать ее, чтобы услышать их голоса. Боюсь, что скоро перестану различать даже лица и, чтобы немного оживить их в памяти, я и…
Хотя Мейнт был на несколько лет старше Ивонны, они подружились давным-давно. Оба они скучали в своем захолустном городишке, оба мечтали. Это их сблизило. Они надеялись при первой же возможности уехать из этой «проклятой дыры» (по выражению Мейнта), где было весело только летом, в «сезон». И вот однажды Мейнт сошелся с бельгийским бароном-миллиардером, остановившимся в «Гранд-Отеле» в Ментоне. Барон влюбился в него без памяти, что для меня нисколько не удивительно, поскольку в юности Мейнт был недурен собой и обладал прекрасным чувством юмора. Под конец бельгиец уже не мог без него обходиться. Мейнт представил ему Ивонну как свою «сестренку».
Барон-то и вытащил их из «проклятой дыры», и они всегда рассказывали мне о нем с нежностью, почти как об отце. У него была большая вилла на мысе Ферра, и он постоянно снимал роскошный номер в отеле «Пале» в Биаррице и в «Бо-Риваж» в Женеве. При нем состоял целый штат прихлебателей и прихлебательниц, сопровождавших его повсюду.
Мейнт часто изображал мне его походку. Барон был под два метра ростом и ходил очень быстро, а при ходьбе сутулился. У него были некоторые причуды: летом он не выходил на солнце и целые дни просиживал в своем номере в «Пале» или в комнатах на вилле при закрытых ставнях, занавешенных окнах и вечернем освещении. При нем находилось безотлучно несколько молодых людей. От постоянного сидения взаперти с них сходил их великолепный загар.
У барона бывали частые перепады настроения. Он не терпел, чтобы ему противоречили. То становился резок, то очень ласков. Мейнту он говорил со вздохом: «В душе я — бельгийская королева Елизавета… Понимаете, несчастная, несчастнейшая королева Елизавета… Мне кажется, ты чувствуешь, как тяжело мне приходится!» От барона Мейнт узнал имена всех членов бельгийской королевской семьи и мог в одну минуту начертить их генеалогическое древо на уголке бумажной скатерти. Он многократно проделывал это, чтобы меня позабавить.