Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале
— Ох, сударь! — вскричал он, когда судья был от него в трех шагах. — Ох, что творится, сударь! Я как раз хотел бежать за вами…
— Твой хозяин меня звал?
— Прямо не верится, сударь, — продолжал Батист. — Как только мы вышли из «Тенистого дола», хозяин припустил бегом, да так быстро, так быстро, что я еле за ним поспевал.
Тут Батист прервал свой рассказ, чтобы поделиться со слушателем соображением, которое пришло ему в голову:
— Хозяин на вид не очень-то проворный, правда же? А на самом деле любого обгонит, даром что в теле.
Потеряв терпение, папаша Планта топнул ногой.
— И вот наконец мы добираемся до дому, — спохватился Батист. — Хозяин вихрем врывается в гостиную, а там хозяйка рыдает, как кающаяся Магдалина. Он так запыхался, что еле мог слово вымолвить. Глаза вытаращил и повторяет: «Что такое? Что такое?» Тогда хозяйка — у нее и у самой язык не слушается — протягивает ему письмо от барышни, которое держала в руке.
Троих слушателей Батиста корчило, будто их поджаривали на медленном огне, а негодник, видя это, едва цедил слово за словом.
— Берет хозяин письмо, — продолжал он, — подходит к окну, чтобы виднее было читать. В секунду пробежал все письмо глазами. И тут такое началось — вообще ничего не понять. Сперва он застонал, хрипло так: «О-о», потом замолотил по воздуху руками, будто плавает по-собачьи, закрутился волчком, да как повалится на пол ничком. И готово дело.
— Умер? — ахнули все трое.
— Нет, нет, господа, — осклабившись, отвечал Батист. — Да вы ступайте, поглядите сами.
Лекок — человек терпеливый, но терпение его все же имеет границы. Взбешенный столь медлительным повествованием, он поставил на землю саквояж и, правой рукой вцепившись в плечо Батиста, между тем как зажатая в левой его руке гибкая тросточка с налитым свинцом набалдашником, свистя, разрезала воздух (с этой тросточкой Лекок не расставался никогда), процедил:
— Дружище, советую тебе рассказывать побыстрее.
Больше он не прибавил ни слова. Но слугу, которого никогда не бранят, объял невыразимый страх перед этим невысоким белокурым человеком с удивительным голосом и с пальцами, твердыми и крепкими, как тиски.
Не отводя глаз от тросточки г-на Лекока, Батист продолжал уже скороговоркой:
— С хозяином приключился удар. В доме все вверх дном. Все растеряны, кроме меня: я смекнул, что нужен врач, и помчался искать — либо господина Жандрона, я ведь знал, что он в замке, либо здешнего доктора, либо хоть аптекаря. И тут такая удача! Прямо на углу встречаю костоправа Робло. «А ну, пошли со мной!» — кричу ему. Он идет за мной, расталкивает всех, кто пытался помочь хозяину, и пускает ему кровь из обеих рук. Вскорости хозяин вздохнул, потом открыл глаза, а там и заговорил. Он сказал мне, что хочет видеть господина мирового судью, и я сразу же…
— А что с мадемуазель Лоранс?… — дрожащим голосом спросил судья.
Батист приосанился и закатил глаза.
— Ох, не надо об этом, господа! — простонал он. — Не надрывайте душу!
Не слушая его больше, мировой судья и доктор поспешно пошли к дому.
Лекок последовал за ними. Свой саквояж он сунул Батисту со словами: «Отнеси-ка это домой к судье, да пошевеливайся», отчего слуга, которого никогда не бранят, задрожал и припустил во весь дух.
Когда в доме беда, ее роковые приметы бросаются в глаза с порога. Во всяком случае, так всегда кажется тем, кто заранее предупрежден о случившемся.
Когда папаша Планта и врач пересекли двор, им почудилось, будто в этом еще вчера гостеприимном, веселом, оживленном доме появилось нечто зловещее.
В окнах верхнего этажа мелькали огни. Домочадцы суетились вокруг Люсиль, младшей дочери г-на Куртуа, — у нее была истерика.
В вестибюле на нижней ступеньке лестницы сидела девочка лет пятнадцати, горничная Лоранс. Она плакала навзрыд, по-деревенски закрыв лицо передником.
Здесь же в растерянности застыли несколько слуг, не понимающих, что делать, куда деваться.
Дверь в гостиную, скудно освещенную двумя свечами, была распахнута настежь. В большом кресле у камина полулежала г-жа Куртуа. В глубине комнаты, перед окнами, выходящими в сад, на кушетке был распростерт г-н Куртуа.
С него сняли сюртук и в спешке, когда, спасая ему жизнь, отворяли кровь, разрезали рукава сорочки и фланелевой фуфайки. На его обнаженных руках белели повязки, какие накладывают после кровопускания.
У дверей со смущенным видом стоял невысокий человечек, одетый, как зажиточный ремесленник из парижского предместья. Это был костоправ Робло, которому велели остаться на случай нового приступа.
Появление папаши Планта вывело г-на Куртуа из горестного забытья, в которое он был погружен.
Он встал, пошатываясь, подошел обнять старика судью и бессильно припал к нему на грудь.
— Ах, друг мой, как я несчастен, как несчастен! — повторял он душераздирающим голосом.
Беднягу мэра было не узнать — так он переменился. Еще недавно это был счастливец с улыбчивым лицом и самоуверенным взором, чей облик, словно бросая вызов всему свету, неоспоримо свидетельствовал о важности и благополучии. За несколько часов он постарел лет на двадцать.
Он был сломлен, раздавлен, и мысль его беспомощно блуждала в темном лабиринте скорби. Без конца он твердил одно и то же бессмысленное слово:
— О я несчастный! Несчастный!
Поддержать его в этих приступах отчаяния мог, пожалуй, только мировой судья, сам испытавший в жизни много горя.
Он подвел г-на Куртуа к кушетке, сел рядом с ним, взял его руки в свои и попытался хоть немного умерить его скорбь. Он напомнил несчастному отцу, что у него осталась жена, спутница жизни, которая вместе с ним будет оплакивать дорогую покойницу. А младшая дочь — ведь ей тоже нужна отцовская любовь и забота!
Но г-н Куртуа, казалось, ничего не слышал.
— Ах, друг мой, вы еще не все знаете, — простонал он. — Если бы она скончалась здесь, среди нас, окруженная нашей заботой, до последнего вздоха согретая нашей нежностью, — наше отчаяние было бы безгранично, и все же нам было бы куда легче, чем теперь. Если б вы знали, если б вы знали…
Папаша Планта вскочил, казалось, он был потрясен этими словами.
— Но кто бы мог подумать, — продолжал мэр, — что ее ждет такая смерть! О моя Лоранс, некому было услышать твой предсмертный хрип, и некому было тебя спасти! Что ты с собой сделала, такая молодая, такая счастливая! — Он выпрямился и с леденящим отчаянием в голосе воскликнул: — Поедем со мной, Планта, надо отыскать ее тело в морге!
Но тут же бессильно опустился на кушетку, повторяя шепотом зловещее слово:
— В морге…
Все свидетели этой тягостной сцены безмолвно застыли, затаив дыхание и не смея шелохнуться.
И только сдавленные стоны г-на Куртуа да рыдания маленькой служанки на лестнице нарушали тишину.
— Вы знаете, что я ваш друг, — негромко проговорил папаша Планта, — ваш лучший друг. Так доверьтесь мне, расскажите все, облегчите душу.
— Ну хорошо, — начал г-н Куртуа, — знайте же…
Но слезы душили его, и он не мог продолжать. Тогда он протянул папаше Планта измятое и залитое слезами письмо и сказал:
— Прочтите… Это ее последнее письмо…
Папаша Планта приблизился к столу, на котором стояли свечи, и с трудом, поскольку чернила во многих местах расплылись, начал читать:
«Дорогие, любимые родители!
Заклинаю вас, простите, простите вашу бедную дочь за то горе, которое она на вас обрушит.
Увы! Я виновна, но, боже правый, как ужасно я наказана!
В минуту увлечения, обманутая роковой страстью, я забыла все — пример и наставления моей доброй, святой матушки, священный долг и вашу нежность.
Я не устояла, не устояла перед человеком, который рыдал у моих колен, клялся мне в вечной любви, а теперь покинул меня.
Теперь все кончено, я пропала, я обесчещена. Я беременна и скоро уже не смогу скрыть последствия гибельной ошибки.
О любимые родители, не проклинайте меня. Я ведь ваша дочь и не в силах униженно сносить всеобщее презрение, не в силах пережить бесчестье.
Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Я уеду от тетушки далеко-далеко, туда, где никто меня не знает. Там я положу конец и своему позору, и своему отчаянию.
Так прощайте же, дорогие мои родители, прощайте! Почему мне не дано в последний раз на коленях просить у вас прощения?
Моя обожаемая матушка, добрый мой отец, пожалейте вашу несчастную заблудшую дочь; простите меня и забудьте. Пускай Люсиль, моя сестра, никогда не узнает…
Прощайте же, я ничуть не боюсь, честь превыше всего.
О вас моя последняя мысль, за вас моя последняя молитва.
Ваша бедная Лоранс».
