Семён Клебанов - Настроение на завтра
— Умнею, Валюша, умнею.
— Выходит, дуракам лучше. У них здоровье покрепче.
Старбеев помолчал, посмотрел в вопрошающие глаза Валентины, поманил пальцем.
Она приблизилась. Он чмокнул ее в щеку.
— Удивительная ты женщина, Валюша… Диво дивное.
Валентина улыбчиво махнула рукой.
— Вчера ты так станки расхваливал… Диво дивное.
— Неужели?
— Было, Павлуша… Плохо ты усвоил, что женщины любят ушами.
— Трудная наука. Всю жизнь надо учиться.
— При твоих-то способностях одного урока хватит.
Старбеев положил исписанные страницы в папку, сдвинул книги в сторону и в приподнятом настроении вышел из-за стола.
— Хорошую мысль подала. Пообедаем и айда в лес.
— У нас свой маршрут. По набережной пройдемся.
Гуляли они долго. Дошли до железнодорожного моста.
Электровоз тащил длинный товарный состав; с гулким перестуком катились вагоры.
Они пошли обратно домой.
Серое небо низко нависло над городом. И только на левом берегу густо клубился пар теплоцентрали, вытягиваясь в белесое облако. Оно нехотя покидало свою зону.
Воздух манил бодрящей свежестью.
Когда подошли к парку, Старбеев издали заметил Мягкова и Мартынову. Он приостановился.
— Устал? — спросила Валентина.
— Видишь, парочка… К воротам подходят. Мягков с журналисткой. Я говорил о ней. Подружились.
— Гуляют.
— По-моему, Юра влюбился, — утвердительно сказал Старбеев.
— Надолго? — жестко спросила Валентина.
— Моя бы воля, я бы их поженил.
— Ты начальник, издай приказ.
— Я серьезно, Валюша.
— И я не шучу. Сам знаешь, какие нынче свадьбы. Полгода, год — и разбежались.
— Мягков не такой. Верю ему. Глаза у него честные.
Валентина задумчиво промолчала, а затем сказала:
— И честные могут стать лживыми.
— Ну почему ты так? Честность не балалайка, в магазине не купишь… Есть так есть.
— Я ведь, Павлуша, и о наших детях думаю. Как бы не обманулись.
Старбеев пожал плечами.
— Трудно загадывать… Они у нас совестливые. — И, в чем-то усомнившись, продолжил: — Ты представь такое. Вспыхнет у них чувство и не встретит взаимной верности. Брачное свидетельство — это еще не мандат семейного счастья. Его сотворить надо… Мы-то с тобой не обманулись, Валюша?
— Разве про нас разговор? — преодолевая приступ смятения, заговорила Валентина. — Не торопись своим аршином чужую жизнь мерить. Может не сойтись… Одной солонки мало, чтобы понять, как жизнь пойдет. В гору или под откос. Потому и возникла молва про пуд соли.
Они подошли к дому.
И уже в лифте Старбеев предложил:
— Давай пригласим их в гости.
— На смотрины? — Валентина улыбнулась. — Хочется тебе на свадьбе погулять… Начал с «зубров», а теперь свадьбу затеваешь.
Сумерки затенили окна.
Старбеев зажег свет, стал искать свежие газеты, но не нашел. Валентина не спускалась за ними, и он пошел сам.
В ящике лежало письмо. На конверте — незнакомый почерк. Не разобрав без очков обратный адрес, он только в комнате, надев очки, увидел, что письмо от Журина.
— Из музея, — сказал Старбеев и развернул страницу, напечатанную на машинке. Пробежав глазами несколько строк, сразу помрачнел и отрывисто добавил: — Настойчивый. Удалось восстановить.
— О чем ты, Павел?
— Прочту!
Валентина села на тахту и, ощутив легкий озноб, прижалась к спинке.
Старбеев удрученно поскреб затылок и начал читать:
— «Давно порывался написать вам про житье-бытье, но безропотно ждал, когда экспертиза восстановит строки вашего письма. На месте не удалось это сделать, пришлось отправить в Москву, в Институт криминалистики.
После фразы: «Думал, конец», вы написали: «И еще случилось такое. В нашем взводе оказался Хрупов, который удрал с боевой позиции. Я выстрелил в негодяя. Иначе поступить не мог». Дальше восстановили строку: «Я чудом выжил. Теперь верю, что смерть дважды не приходит».
Днями пришлю фотокопию вашего письма.
Мы усердно ведем поиски Хрупова. Послали запрос в Центральный архив. Есть надежда, что получим сообщения о медсанбатах дивизии, где вы воевали. Тогда, возможно, установим, в какую часть после госпиталя направили Хрупова.
Я помню и соблюдаю нашу договоренность. Буду регулярно информировать о ходе поисков. Всего вам доброго. С уважением, Журин».
Старбеев швырнул письмо на стол.
Он никогда не думал, что письмо причинит такую боль и все пережитое в санатории бьмо лишь началом изнурительного беспокойства. Ему хотелось немедленно написать Журину, ответить резко, требовательно: не надо никакой информации. Пусть распоряжается находкой, как считает нужным.
Но об этом следовало думать раньше. Он понял это с запоздалым огорчением.
И вдруг все слова, которые были готовы ворваться в тишину, застряли в горле. Какая-то немота сковала Старбеева. И он, беспомощно затихший, смотрел на Валентину. Она прикрыла лицо ладонями и молчала.
Он стал вышагивать по комнате, затем подошел к ней и сказал:
— Опять война ворвалась в наш дом.
— Куда денешься от судьбы… Паша!
Душой и сердцем, а не физической памятью, Валентина возвращала себя к послевоенному, тяжкому, но счастливому дню ее жизни. Она подняла голову, отбросила назад волосы, закрывавшие ее лицо, теперь уже просветлевшее, с крапинками светлячков в глазах. И вспомнила…
Беспокойная длинная очередь почти недвижно тянулась к окошку кассы узловой станции Васильцово. К заветному окошку, врезанному в дощатую перегородку, прорывались настырные люди, размахивая справками, удостоверениями, споря и горячась, доказывали свои права.
В помещении было душно, накурено. Очередь томилась в неведомом ожидании. Всего лишь один вагон прицепят к проходящему составу.
Где-то в середине очереди стояла Валентина, прижав к груди уснувшую Маринку. Несколько раз она пыталась пробиться к кассе, но «внеочередники» оттесняли ее, при этом бесстыдно указывали на очередь, где было много женщин с детьми.
До прихода поезда оставалось три часа.
Валентина уже маялась здесь всю ночь, силы покидали ее. Временами она присаживалась на громоздкую кадку, где чахла пальма. Маринка топталась на пятачке грязного пола и умоляюще просилась на ручки.
Прошел еще один час ожидания, и окошко затмилось фанеркой с безутешной надписью: «Все билеты проданы».
Ошеломленные люди продолжали стоять с надеждой сохранить свои порядковые номера на следующий день.
Внезапно раздался голос сухощавого человека с болезненным лицом:
— Объявляю регистрацию на завтра! Требуется листок бумаги, — распорядительно воскликнул он и ожидающе обозрел очередь.
Но никто листка не предложил. Тогда сухощавый сердито шагнул к стене, где висел плакатик — расписание поездов, и, со злостью сорвав его, начал запись.
Когда Валентина подошла к нему и назвала свою фамилию, кто-то толкнул Маринку, она громко заплакала, заливая личико светлыми слезами.
Сухощавый регистратор, озабоченно глянув на исписанный лист, вписал Гречихину после пятой фамилии.
— Запомни, дочка, — сказал он сочувственно. — Ты шестая. Уедешь… Сам буду выкликать.
Подхватив Маринку, она отошла, неуверенно твердя:
— Шестая… Шестая…
Парень в лохматой ушанке, стоявший рядом, участливо подхватил ее обшарпанный чемодан и узел, завернутый в дырявую клетчатую скатерть.
Они вышли на привокзальную площадь.
— Куда теперь? — спросил провожатый.
— Не знаю… — потерянно обронила Валентина. — Где-нибудь в сторонке приткнемся пока… Спасибо вам.
Был март. Повсюду виднелись плешины серого дырчатого снега. Солнышко робко еще дарило тепло, только примерялось к весне.
Валентина подвесила узел на обломанный сук оголенного дерева.
Отсюда хорошо просматривался привокзальный участок. Возле ворот станции стояли две подводы с ящиками, забрызганная грязью полуторка, груженная досками. В начале улицы, ведущей в городок, примостились ларьки. В одном торговали пивом, в другом — сушеными яблоками. А третий, с вывеской «Хлеб», был закрыт. На двери висел амбарный замок.
Трудное было время. Шел второй послевоенный год.
Поодаль выделялся табачный киоск, окрашенный в броский желтый цвет.
Валентина заметила, как пожилая седая женщина сняла лицевую створку, прислонила ее к стенке и, оглядевшись, вошла в киоск.
Появление этой женщины взбудоражило Валентину, и она неосознанно направилась к киоску. Что сказать?
О чем просить? Мысли роились, не давая ответа. Она подошла, поздоровалась. И затихла, как испуганный ребенок.
— Что с вами? — негромко отозвалась седая женщина.
— Нет билетов, — ответила Валентина, стараясь не дрогнуть голосом. — Может, завтра будут… Одной не страшно, а с ребенком…
