Буало-Нарсежак - Неприкасаемые

Да, я качусь по наклонной плоскости. До истории с магазином самообслуживания я еще как мог сопротивлялся. А теперь падаю все ниже и ниже. И поскольку я пишу сейчас что-то вроде исповеди — слово заставило меня невольно улыбнуться, — мне остается только сознаться вам в самом тягостном, ибо глупее этого и придумать трудно: я экономлю крохи на покупках, лишь бы иметь возможность иногда сходить в кино. И смотрю почти что все без разбора. Главное — это удобно сидеть, спрятавшись от собственных надоедливых мыслей: персонажи на экране думают и действуют вместо меня. А мне хорошо. Я расслабляюсь, освобождаюсь от забот и сомнений, становлюсь эхом и отражением. Растворяюсь в изображении на экране. Но пока я отдыхаю, Элен работает не покладая рук. Вспомнишь об этом — и становится ужасно стыдно, но не во время сеанса, а уже после, когда оказываюсь в настоящей толпе настоящего города. Где и бьют тоже по-настоящему.

Иду по улице и безрадостно перебираю в памяти поведанную мне очередную историю. Сплошная ложь! Ложь персонажей, которые чаще всего борются за власть, будь то деньги или любовь, как будто она существует — власть! В пятнадцать лет меня завораживали картины художников-сюрреалистов: отрубленная нога, а за ней следы на песке пустынного пляжа, ведущие до самого горизонта; или же яйцо, а внутри его туловище заколотой женщины… Вот она, истина. И очень хочется написать, хотя и рискуя вызвать ваше неудовольствие: „Вначале было отрицание“. Такого рода антифилософия помогает мне идти прямо. Когда Элен спросит меня вечером: „Что ты сегодня делал?“ — я отвечу: „Ничего“. И в этом „ничего“ будет все: и низость моего падения, и моя гордость.

Как вы уже знаете из моих предыдущих писем, я ищу работу в частных учебных заведениях. Немного французского, немного латыни, несколько неуправляемых подростков — и я почувствую себя более или менее удовлетворенным. Естественно, на мне бы воду возили все кому не лень, но зато я избежал бы этого скатывания вниз на русский манер: откровенность, цинизм, отчаяние и вызов… И поверьте, я очень редко когда бываю доволен собой. Как только у меня появятся какие-нибудь новости, я немедленно сообщу вам.

Надеюсь, я скоро напишу вам.

Искренне ваш

Жан Мари».

Нет, новостей у меня никаких нет, по крайней мере таких, на какие вы надеетесь. Я вам пишу, во-первых, оттого, что уже привык постоянно беседовать с вами, а во-вторых, потому, что у меня произошло небольшое событие, совсем крохотное, по правде говоря, но доставившее мне удовольствие, что уже само по себе вполне заслуживает быть отмеченным. Совершенно случайно — но в метро такие случайности неизбежны, половина города едет в одну сторону, другая половина в другую, — я повстречал своего старого знакомого Эрве Ле Дюнфа. Мы с ним немного посидели, выпили, и он пообещал мне, если удастся, помочь с работой. Вот почему я пишу вам о нем.

Ему около тридцати, и он управляет транспортным предприятием, дела которого идут вроде бы очень успешно. Этот Ле Дюнф оживил в моей памяти эпизод из моей прошлой жизни. Я полагал, что уже навсегда поставил на ней крест, но воспоминания оказались более живучими, нежели я думал. Вы, без сомнения, помните, что я возглавлял в Рене небольшой кружок, целью которого являлось изучение бретонских культов от древних времен до наших дней. Раз в неделю мы собирались у меня в комнате. Нас было немного, семеро или восьмеро. Как же это было давно! Моим ученикам было кому чуть меньше, кому чуть больше восемнадцати. Ну и как водится в этом возрасте, всех обуревала жажда знаний. Но в то время, когда я всматривался в прошлое взглядом историка — и историка уже поколебленного в своей вере, хотя мне еще тогда не было об этом известно, — эти мальчики, находившиеся под влиянием одного из своих товарищей (фамилию я забыл, зато имя помню точно — Ронан. Его семья принадлежала к небогатому, но старинному аристократическому роду… Ронан, как его… Впрочем, не важно!), эти мальчики интересовались скорее будущим Бретани, представлявшимся им в самом утопическом виде. Я попытался предостеречь их от ошибок. Они все очень любили меня и верили. А Эрве особенно. Он был на редкость податлив, и между мной и Ронаном завязалась скрытая борьба за влияние над ним. Мне хотелось помешать Эрве наделать каких-нибудь непоправимых глупостей. Но этот Ронан оказался редким упрямцем.

Мои опасения, увы, оказались ненапрасными! Ронан убил комиссара полиции. Темная история, вызвавшая целую бурю страстей как справа, так и слева. Я не стану вдаваться в подробности. Скажу только, что беднягу приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. Эрве, а он человек несомненно тактичный, лишь вскользь упомянул о прошлой беде. Говорят, его друга уже освободили, что мне было очень радостно услышать, поскольку я искренне уважал Ронана.

Как приятно встретить Эрве таким уравновешенным, спокойным, устроенным в жизни и готовым оказать своему ближнему услугу — вещь, согласитесь, редкая. Он узнал от меня, естественно, причину, по которой я оставил свое место в Рене. И выказал при этом весьма похвальную деликатность. Конечно, времена сильно изменились с тех пор! Но я все равно доволен, что он отнесся ко мне столь же снисходительно, как и вы. Услышав, что я женился, он поздравил меня. А когда я признался, что сижу без работы, захотел узнать об этом поподробнее, так что мне пришлось рассказать ему и о моем секретарстве у Лангруа, и о моем фиаско в магазине. Разумеется, я остерегся говорить об анонимных письмах. И лишь заметил, что устроиться мне нелегко. Он задумался, потом стал задавать мне всякие вопросы: возраст — он его забыл, ученое звание — он его не знал и т. п. Даже сделал у себя кое-какие записи, и я, в каком-то смысле его бывший учитель, держался с ним будто оробевший мальчик. Он заявил мне, что „все должно устроиться“, и эта короткая фраза была равносильна для меня словам, воскресившим Лазаря.

„Теперь, когда счастливый случай снова свел нас вместе, — сказал он, — мы не потеряем друг друга из виду. Если я что-нибудь найду для вас, то тотчас извещу. Как мне связаться с вами?“ Мне было стыдно признаться, что у меня дома нет телефона, и поэтому я дал ему номер телефона кафе, куда часто захаживаю. Честно говоря, меня вначале беспокоило, не улетучатся ли все эти добрые намерения, стоит лишь нам распрощаться. Но пожалуй, что нет! По тому, как он сказал: „Можете на меня рассчитывать!“ — и пожал мне руку, я понял, что мой старый друг Эрве не оставит меня в беде. И в первый раз за долгое время тяжесть упала с моих плеч, так должна чувствовать себя кариатида, которой позволили отдохнуть. Я снова обретаю надежду. Возможно, мне следовало рассказать ему об анонимных письмах. Ну ничего, когда я в следующий раз увижусь с ним, я их покажу. Ведь он богат, силен, молод. Он обязательно что-нибудь да посоветует. Я неудачно выразился. Вы, конечно, тоже даете мне немало дельных советов. Я просто хочу сказать, что уже одно его присутствие рядом со мной должно заставить призадуматься врага, что следит за каждым моим движением. Ну что же! Еще не все потеряно!

Сегодня я прощаюсь с вами на оптимистической ноте.

До свидания, мой дорогой друг.

Искренне ваш

Жан Мари».

Глава 11

— Ну ты, я погляжу, себе цену набиваешь! — бросил Ронан. — Я тут тебя жду, а ты там о чем-то разглагольствуешь с моей матерью.

— Сам ведь знаешь, какая она, — ответил Эрве. — Дай ей волю, с удовольствием бы вытолкала меня за дверь, но в то же время не терпится узнать, о чем ты мне рассказываешь. Вот и мурыжит меня в прихожей. Это у нас вроде как нейтральная полоса, между улицей и твоей комнатой. Ну, как самочувствие?

— Помаленьку, видишь, я уже начал вставать. Этот старый хрен докторишка утверждает, будто самое тяжелое уже позади, но разве можно верить их каждому слову. Догадайся, сколько я сейчас вешу: пятьдесят три килограмма! Вернись я из Дахау, я бы, наверное, весил столько же. Впрочем, в каком-то смысле я как раз оттуда и вернулся… Сними-ка пальтецо, дай полюбоваться тобой во всей красе.

Эрве снимает легкое демисезонное пальто. Под ним дорогой английский костюм табачного цвета. Галстук в тон. На ногах замшевые ботинки.

— Ну ты силен! — восклицает Ронан. — Классно выглядишь! Садись. Послушай, возьми лучше кресло. Чтобы можно было ноги вытянуть. Зачем растягивать мешки на коленях. Такие шикарные брючата! Что потом скажет Иветта?

— Я ее бросил. Назойливой стала, мочи нет. Инквизиция о двух ногах. Можно здесь покурить?

— О чем ты… Я даже не буду возражать, если ты и меня угостишь чем-нибудь легким. Что у тебя? «Кравен»? Оʼкей.

— А тебе разрешили?

— Нет. Но одну всегда можно. Итак, я тебя слушаю. Расскажи мне о Париже.

Эрве выпустил клуб дыма в потолок и выдержал долгую паузу.

— Я виделся с Кере, — произнес он наконец.