Жорж Сименон - Черный шар
Нора чувствует, что он на распутье. Конечно, ей страшно, что он может поставить под угрозу их жизнь, которую они так терпеливо строили вдвоем.
Это правда. Вот и сегодня, в этот самый миг, стоя с молитвенником в руках у своей скамьи из светлого дуба, он сознает свою отчужденность от всех семей, даже от той, которая создана им самим.
Шелест закрываемых молитвенников, шаги по плитам возвестили ему, что служба кончилась. Хиггинсы дождались своей очереди выходить. У дверей Хиггинс обменялся рукопожатием с пастором Джонсом, и ему показалось, что тот дольше обычного задержал его руку в своей.
Пастор наверняка осведомлен о происшествии в муниципалитете и об истории с «Загородным клубом».
Быть может, его энергичное рукопожатие — попытка удержать прихожанина в лоне общества? Хиггинс смешался и покраснел, словно кто-то вторгся в ту область, где хозяин только он.
— Па, можно после обеда я возьму лодку напрокат?
Дейв, старший сын, уже присоединился к приятелям, и они гурьбой идут впереди — у всех расхлябанная походка, все размахивают руками. Арчи дернул отца за рукав.
— С кем ты собираешься на озеро?
— С Джонни и Филиппом. Им родители разрешили, а заплатим все поровну. Деньги у меня есть.
Хиггинс согласился, не посоветовавшись с женой, — сегодня утром он готов согласиться на что угодно.
— А мне можно? — встрепенулась Изабелла.
— Тебе — нет, — вмешалась Нора. — Пойдешь на озеро, когда научишься плавать.
— Я уже умею.
— Умеешь, да плохо.
— Я прошлым летом научилась.
— Поучишься в этом году еще. Да и вода слишком холодная.
Сколько родителей сейчас точно так же препираются со своими детьми?
— Я не хочу купаться, пусть меня только на лодке покатают.
— Изабелла, не приставай. Нельзя — значит, нельзя.
— Вечно нельзя, нельзя! Чего ни попросишь, ничего нельзя.
— Ну поплачь!
«Как все это не нужно! — ни с того ни с сего подумалось Хиггинсу. — Зачем? И чего мы этим добьемся? Не лучше ли жить, как О'Конноры?» Кстати, одного из них, шестнадцатилетнего парнишку, Хиггинс приметил в церкви — по дороге тот обогнал их на велосипеде.
Родные мальчика ни в какую церковь не ходят, но его самого явно влечет та же стезя, которую избрал Хиггинс.
— А что на обед? — осведомился вечно голодный Арчи.
— Курица.
— С пюре и зеленым горошком?
В воскресенье у них всегда курица с картофельным пюре, а в понедельник жаркое с овощами. Меню так же упорядочено, как вся жизнь: по определенным дням готовятся одни и те же кушанья, и так неделя за неделей.
Разговоры за столом все те же самые — можно перебрасываться фразами, не думая.
— Ну вот, — вздохнула Нора, входя в дом, — утро прошло спокойно.
Она не хотела выражаться ясней при детях, но Хиггинс понял, что имеет в виду жена: они хотя бы выиграли время.
Хиггинс замешкался в саду. Знать бы, где теперь Луиза! Он злился на жену и сам на себя за то, что они говорили о его матери, словно о какой-то угрозе. Где заночевала эта старуха, убежавшая из сумасшедшего дома? И что с ней сейчас в мире, где она никому не нужна?
Когда-то она сказала ему: «Я носила тебя под сердцем…»
Это была попытка его растрогать. Она ломала комедию. Никогда она не заботилась о сыне, ни разу не подумала о его будущем.
Иногда Хиггинсу казалось, что с тех пор, как он достиг относительного благополучия, Луиза завидует и ему, и Hope, и детям — ей завидно, как они живут.
Кто знает, не стремилась ли когда-нибудь и она к чему-то подобному?
Она ведь все-таки вышла замуж за своего Хиггинса.
Они дали себе труд сходить вместе к мировому судье и получить брачное свидетельство. Разве это уже не говорит о многом? А потом сняли квартиру, жили там вдвоем, пускай недолго…
О чем она мечтала, когда ждала рождения Патриции?
Луиза могла сделать аборт, как множество других женщин. Но она предпочла родить — значит, хотела стать матерью.
Она приехала с подругой издалека, из людного гамбургского предместья, и ее носило из города в город по новому континенту, язык и обычаи которого ей еще предстояло узнать. Чего искала она в этих блужданиях?
Неужто у нее не было ничего за душой, кроме страсти к спиртному да ко всему, что плохо лежит?
«Я больше не хочу голодать!»
Хиггинсу тоже не раз приходилось голодать, когда он оставался один, лет в десять — пятнадцать, и гордость мешала ему заглядывать в окна ресторанов. Он тоже не хочет больше голодать, а главное, мерзнуть, потому что страшнее всего все-таки холод. В детстве ему случалось дрожать ночи напролет, да так, что казалось, еще немного — и конец.
— Уолтер!
— Да?
— Из плиты опять болт выскакивает. Может, попробуешь подкрутить?
Газовая плита совсем новая, куплена всего несколько месяцев назад, но один болт не держит.
— А Глизону ты звонила?
— Он приходил два раза, но при нем все в порядке.
Хиггинс сходил за инструментом, снял пиджак и присел на корточки перед горячей плитой. Двое младших детей уже приклеились к телевизору.
— Пастор Джонс ничего тебе не сказал, когда мы уходили?
— Нет. А что?
— Ничего.
— Что он должен был мне сказать?
— Не знаю.
Это ему тоже не по душе. Пастор Джонс начинает слишком интересоваться частной жизнью своей паствы, и Хиггинс вполне допускает мысль, что на днях Нора встречалась с ним и откровенничала о семейных делах. Вот и объяснение настойчивому пасторскому рукопожатию.
— Он к тебе приходил?
— С прошлого месяца — нет. А тогда он зашел насчет благотворительного базара.
Хиггинс не спросил, ходила ли Нора к нему сама — все равно в этом случае правды от нее не добьешься. По ассоциации он вспомнил доктора Роджерса — во враче было что-то общее с пастором; к тому же оба они посвятили жизнь делу утешения. Эта его мысль повисла в воздухе: Хиггинс знал, что не сделает из нее никаких выводов. Но не выгляди это так смехотворно, он был бы рад потолковать как мужчина с мужчиной с кем-нибудь вроде доктора Роджерса. Его выбор склонялся к этому последнему: доктор кажется более уверенным в себе, да и по роду деятельности ему приходится сталкиваться в жизни с самыми разными случаями.
Только суметь бы все высказать без ложной стыдливости — так, как мы говорим сами с собой в постели, с закрытыми глазами.
— Как вы считаете, доктор, я вправду такой же, как другие?
На первый взгляд ответ самоочевиден, на самом же деле это не так просто. Хиггинс рассказал бы все как на духу, объяснил бы, хотя со стороны это выглядит глупо, по-детски, что значил для него злополучный черный шар.
Рассказал бы и о матери, и обо всем, от чего всю жизнь спасаешься с таким упорством и решимостью.
А ведь он, пожалуй, вел себя как ребенок, который несется куда-то задыхаясь, со всех ног, несется лишь потому, что услыхал шаги в темноте и перетрусил.
Как знать, может быть, не один он в Уильямсоне такой. Хиггинсу неизвестно, что у кого за душой. Что если многим мастерам, ремесленникам, небогатым лавочникам знакомы те же самые проблемы?
Кто-то уверял Хиггинса, что доктор, уроженец Провиденса, — выходец из очень бедной семьи и выучился только благодаря стипендиям. А его жена, если опять-таки верить осведомленным людям, была раньше продавщицей в магазине стандартных цен и работала там еще в первые годы замужества.
Но это ни о чем не говорит. У разных людей все складывается по-разному.
— Доктор, знаете ли вы хоть одного счастливого человека?
Собственно говоря, быть счастливым — это не совсем то, что Хиггинс имеет в виду. Точного слова тут не подберешь: жить в мире с самим собой, не задавать себе вопросов, а может быть — знать ответы на эти вопросы, что еще трудней!
А Хиггинс верил, что он и есть такой человек. Верил, пусть не всегда, не каждую минуту. Бывали у него и сомнения, и приступы слабости, но впереди маячила желанная цель, и он снова принимался за труд.
Вечерами, например, он занимался вещами, которые вовсе не входили в его обязанности и лично ему не сулили никаких выгод. Но он работал, работал не из тщеславия, не ради звания заместителя казначея, не для того даже, чтобы принести пользу обществу. Просто, когда ему было нечего делать, надвигалась такая пустота, что голова кружилась.
Не потому ли другие устремляются в кино или, не успев прийти домой, спешат включить телевизор?
А о чем думает, скажем. Нора, которая весь день, с утра до вечера, остается дома одна? Ее голова не занята суетой супермаркета, и для того, чтобы почувствовать собственную полезность, у нее нет ни телефона, ни писем, которые надо продиктовать и подписать, ни почтительных подчиненных, ни благожелательных покупателей.
— Починил. Надеюсь, теперь-то уж будет держать.
— Можно подавать обед?
— Флоренс не вернулась?
— Сейчас придет: я слышу ее голос на улице.
И впрямь, обе девушки уже стояли на краю залитой солнцем лужайки. А еще через минуту Люсиль пошла в сторону Проспект-стрит.
