Клод Изнер - Убийство на Эйфелевой башне
— Не слишком изящно, но это все, что у меня есть, — сказала Таша, ставя маргаритки в эмалированный кувшин.
Она украдкой осмотрела Виктора. Прямой, будто аршин проглотил, руки в карманах, похож на манекен.
— Располагайтесь как дома, пять минут — и я буду готова.
Она указала ему на постель — единственное свободное место. Он присел на самый краешек, чувствуя себя смешным и неловким. Из клетушки, в которой она заперлась, до него донесся звук воды, наливаемой в лоханку, потом плеск. Она мылась. И если с Одеттой это обычно оставляло его равнодушным, то теперь он чувствовал легкое волнение. Будь он уверенным в себе мужчиной, открыл бы дверь и стал бы смотреть на нее с ухмылкой завоевателя. А может, даже осмелился бы на что-то большее. Но Виктор сомневался в себе и в том, стоит ли рисковать, ведь это мог оказаться вернейший способ ее оттолкнуть.
Служившая и мастерской, и гостиной, и спальней комнатка была очень плотно заставлена мебелью. Видимо, Таша не из тех девушек, что любят порядок, а напротив, из богемных, о приключениях которых Виктору так нравилось читать в романах-фельетонах, но в реальной жизни он их сторонился. На буфете, среди кистей и тюбиков с краской, он обнаружил щербатую тарелку с остатками ветчины, засохшим пюре и зачерствевшей коркой хлеба. По всему было видно, что питалась Таша скудно. Его внимание привлек большой флакон из стекла, отливавшего всеми цветами радуги. Дорогие духи, еще непочатые. Подарок поклонника? Или любовника? Тут же он вспомнил, как легко девушка позволила ему зайти. Не позволила, а сама затащила, точнее говоря. Почти против воли он встал, подошел к стенной нише, принялся расставлять книги аккуратнее и в алфавитном порядке: Гюго, Золя, Толстой… Он заметил прикнопленную к стене черно-белую репродукцию: человек сидел, уронив голову на стол. Непонятно было, спит он или дошел до полного изнеможения. Вокруг, почти касаясь его крыльями, угрожающе вились ночные птицы. Внизу была подпись, обведенная карандашом: «Сон разума порождает чудовищ». «Я это видел, — подумал он, — да где ж я это уже видел?»
Таша крикнула из-за двери:
— Как вы узнали мой адрес?
Он вздрогнул, и ему снова захотелось присесть.
— Мне дал его Мариус Бонне. Вы рассердились?
— Почему? А что, надо бы?
Из дверного проема высунулось ее смеющееся лицо.
— Вы не подадите мне одежду, которая лежит на стуле? Спасибо.
Охапку одежды схватила голая рука. Послышался легкий шелест, звук топчущихся на месте ног.
— Черт, что за тоска надевать чулки! Завидую, что вы мужчина, вам незнакомо это новомодное мучение, которое изобрели самцы, чтобы испортить нам жизнь! Знаете, что думает моя хозяйка по поводу будущего женщины? Это короткие мужские штаны!
— Боже упаси! Только не это, иначе получится кошмар!
— А в душе, небось, одобряете! Еще минуту.
Было слышно, как она расчесывает волосы щеткой и шуршит одеждой. Чтобы отвлечься, Виктор схватил лежавший на ночном столике блокнот для эскизов. Перелистав до самого конца, он с удивлением обнаружил множество набросков своего лица. Значит, она думала о нем, и напрасно он проявляет такую скромность. Он открыл рисунок, сделанный на Каирской улице: мертвая женщина на башне, тело, лежащее на скамейке, трое детей с испуганными глазами. Потом отличные этюды краснокожих. Последний эскиз смутно напомнил ему что-то: те же краснокожие столпились у железнодорожного вагона вокруг лежащего на перроне человека, а еще кто-то стоит рядом на коленях, в окружении разбросанных тюков, корзин, детской лошадки-качалки с выпотрошенным брюхом, трехногого стула. Прежде чем он успел задать себе вопрос, что это было, из каморки, объединявшей кухню с ванной, вышла Таша и впорхнула в спальню:
— Я почти готова.
Он сунул блокнот под газету, тоже лежавшую на ночном столике.
— Да где же эти перчатки?
Она вдруг повернулась к нему, заметив его руку с газетой, и засмеялась.
— Да, знаю, что это смешно, но мой приятель так хотел расписаться в «Золотой книге гостей», он упросил меня пойти с ним, и я уступила. Ничего не поделаешь!
Он взял газету и прочитал:
«Всемирная выставка 1889 года. ФИГАРО. Специальный выпуск, отпечатанный на Эйфелевой башне. Этот номер вручен мадмуазель Таша Херсон на память о ее визите в павильон газеты „ФИГАРО“ на втором этаже Эйфелевой баш…»
— О, да оставьте эти глупости! — сказала она, выхватывая газету у него из рук.
Она бросила листок на кровать и стала рыться в одной из двух дорожных корзин.
— А что, вы и правда написали литературную хронику для «Пасс-парту»?
— Да, но сомневаюсь, что мой брюзгливый тон придется по вкусу читателю. Я выступаю против расплодившихся литературных течений — романтизма, натурализма, символизма, — и сожалею о вырождении языка.
— Да вы о прошлом тоскуете! А что вы скажете о Викторе Гюго?
— Я почитаю его как выдающуюся личность, коей он безусловно был, но он частенько впадал в высокопарность, короче, я не гюгоман.
— Гюгоман? Даже не знала, что есть такое существительное. Оно упоминается в толковом словаре Литтрэ?
— Если язык будет и дальше так меняться, оно не замедлит там появить…
— Да вот же они!
Она с победоносным видом помахала в воздухе несколькими парами кружевных перчаток. Выбрала одну, снова бросила в дорожный сундучок, быстро приподняв и опустив крышку, которая с шумом захлопнулась.
— Это не те!
— Там что, коллекция? — его это позабавило.
— Нет, на такое у меня нет средств. Материнское наследство. Моя мама любила одеваться красиво…
Перед ней возник образ Джины, ее матери, собирающей ей чемодан в их крохотном неуютном доме на улице Воронова. Она часто вспоминала тот зимний день 1885 года, который навсегда запечатлелся в ее памяти. «Уезжай, малышка Таша, уезжай, пусть сбудется твоя мечта. Поезжай в Берлин, тетя Хана тебе поможет. Оттуда переберешься в Париж. Здесь у тебя нет будущего». Развод родителей, закрытие Пушкинского лицея заставили ее переехать к бабушке в Житомир, недружелюбный город, где все так и подталкивало ее к отъезду. Она чувствовала себя виноватой, что уезжает от родителей, но желание было слишком сильным. Таша нащупала в кармане последнее письмо от мамы, которую не видела целых четыре года…
Рядом был Виктор, это вернуло ее к реальности. Встав перед ней, он озадаченно смотрел ей в лицо.
— Черт! Я не могу найти перчаток, которые обычно надеваю! Уезжая из России, я не могла увезти большой багаж, и пришлось удовлетвориться перчатками. Поэтому моим рукам приходится лучше, чем ногам! — заключила она, держа в руке правый ботинок, у которого совсем стесалась набойка.
Оба рассмеялись, она нацепила шляпку, придирчиво осмотрев себя в треснувшем зеркале, что висело возле ниши в стене. Заметив, что на затылке у нее выбились завитки волос, Виктор с трудом удержался, чтобы не подправить их рукой.
— Вы давно знакомы с Мариусом Бонне? — спросила она, отпирая дверь.
Поскольку он не пошевелился, поглядывая на нее с грустью, она удивленно обернулась.
— Ну, мы идем, да? Ах, да вот же они, мои перчатки! Славно вы на них посидели!
Гроза прошла стороной, приятно освежив воздух. Виктор так и не решился взять Таша под руку. Она вела его на улицу Мартир, в кафешку, куда заглядывал Бодлер.
— Я встретил Мариуса восемь лет назад, в мастерской Эрнеста Мейсонье, — запоздало ответил он на ее вопрос.
— Это специалист по военным фрескам, такой известный-известный?
— Я туда пришел не живописью восхищаться, а посмотреть проекцию движущихся картинок. Вы бывали когда-нибудь на сеансе зоогироскопа?
— Это что еще за зверь?! — воскликнула она, входя в кафе и дружески махнув официанту рукой. — Вы же знаете, что бедные девушки, вроде меня, ничего не понимают в современных технических новшествах…
Он не заметил в ее словах иронии.
— Это что-то вроде усовершенствованного волшебного фонаря, там есть иллюзия движения, — объяснил он, пододвигая ей стул.
Ее позабавила его галантность, к подобной обходительности она не привыкла.
— Что будете пить?
— Здесь подают очень вкусный лимонад, — заявила она тоном завсегдатая.
Он заказал коньяк. Гарсон, которого звали Марсель, предложил им сласти по-домашнему. Виктор собрался было отказаться, как вдруг что-то заметил в глазах Таша.
— Не стесняйтесь, ведь я угощаю!
— В таком случае… Есть у вас сегодня ромовая баба? — спросила она у Марселя, и ее глаза заблестели.
— Да вы сладкоежка! — заметил Виктор.
— Еще какая! Вообще-то я провожу дни в безделье и безденежье, питаюсь пудингом, это позволяет держать форму.
Наконец-то он чувствовал себя непринужденно. Эта свободная в общении девушка с безыскусной речью не просто его забавляла, ему вдруг стало казаться, будто он знает ее уже давно.
