Джентльмен с Харви-стрит - Евгения Бергер
Гувернантка с хозяином переглянулись и последовали за ней. Догнали уже на садовой дорожке, ведущей вглубь сада: именно там, у фонтана, из окна они и заметили Поттер. Та, кажется, так и стояла, не двигаясь с места, и глядела на что-то в траве... вернее, на... кого-то в траве.
Розалин сбилась с шага, когда разгадала на что именно она смотрит: на человека. Под ложечкой засосало... Потемнело в глазах. Она замерла больше не в состоянии сделать ни шагу, и крик леди де Моранвилль оглушил ее на мгновенье. Распахнув вдруг глаза, она поняла, что зажмурилась, избегая невыносимой реальности, распростертой у ног камеристки.
– Мисс... – Ее подхватили по руку, и она узнала лакея, нанятого недавно.
– Спасибо, – прошептала одними губами, ощущая, что ноги не держат ее.
А миледи истошно то ли рыдала, то ли стенала как раненое животное, прижимая к себе мертвое тело своего маленького ребенка. И граф, отец мальчика, с неживым, будто враз омертвелым лицом, наблюдавший эту ужасную сцену, вдруг рухнул подле обоих, вцепившись пальцами в землю...
– Мальчик мой! Мой малыш! Мой маленький ангелочек! – рыдала Грейс де Моранвилль таким жутким голосом, что у слуг волосы на затылке зашевелились. От всей этой сцены веяло безысходностью и тоской, и впечатление лишь усилилось, когда они разглядели на шее маленького хозяина отчетливые следы крепких пальцев, сдавивших тонкую шейку.
Анри де Моранвилль умер не потому, что упал с дерева или ударился головой о бетонный бортик фонтана, – кто-то намеренно сжал его шею и лишил мальчика жизни.
– Такого кошмара я в жизнь не видывала! – тем же вечером отозвалась кухарка, подавая мисс Харпер лавандовый чай. – Бедный мастер Анри, он был таким славным, незлобивым ребенком... Кто мог решиться на подобное злодеяние?
Ответа у Розалин не было, как не было его и у полиции, наводнившей дом, словно прилив – морской грот. Жизнь в доме на Кинг-стрит восемнадцать в то утро изменилась до неузнаваемости...
Эпизод одиннадцатый
– Мисс Харпер, вы успокоились? – обратился к своей компаньонке Фальконе. – Сможете продолжать обсуждение? Для нас очень важно ваше присутствие, но мы не хотим, понимаете сами, принуждать вас.
– Со мной все в порядке.
Эта женщина всё ещё была бледной как полотно, и, прикладываясь губами к чашечке чая, казалась такой отрешенной, словно была в другом месте, не здесь, в доме графа Фальконе среди друзей и знакомых...
Где именно?
Может быть, на Кингс-стрит, снова и снова переживая то страшное утро шестнадцатого числа, когда обнаружили мальчика?
«Я никогда этого не забуду. Никогда-никогда!» – вспомнились Ридли ее глухие, взволнованные слова. Помнится, он прижимал к плечу ее голову, гладил по волосам и обещал, что кошмар скоро закончится. И преступника непременно накажут...
– Что с того? – отозвалась тогда эта женщина. – Мальчика все равно уже не вернуть.
– Но виновный должен ответить за преступление.
Она, помнится, торопливо сморгнула навернувшиеся вдруг слезы и упрямо затрясла головой.
– Но правосудие не вернет родителям сына, а значит, и толку в нем ноль, – заявила мисс Харпер, чем глубоко его поразила такими словами.
Сам Ридли считал правосудие смыслом и направляющей своей жизни, он жил в соответствии с простой формулой: «Да воздастся каждому по делам рук его», а теперь кто-то уверяет его, что правосудие не есть направляющий вектор, а лишь рудимент чего-то другого, более важного.
Он такого не понимал...
Он вообще не понимал женщин, особенно плачущих.
Особенно будучи страстно влюблен и как будто отчасти сделавшись глупым и недалеким.
Это было странное чувство, любовь, не поддающееся логическому анализу и все-таки, несмотря ни на что, невероятно приятное, словно удобная шаль, повязанная на шею. И согревающая в мороз...
… А теперь будто удавка, затянутая на шее.
Он отвел взгляд, не желая глядеть на мисс Харпер, и захотел оказаться подальше от этого места, в котором снова видел её. Пусть бы снова терзаться мыслями «Почему?», чем сидеть, слушая ее голос и воочию лицезрея тонкий профиль с красиво очерченными губами, прежде шепчущими ему о любви, а теперь будто отчасти проклинающими.
И лгущими.
О да, эта женщина не такая святая, какой хотела б казаться! Он понял это потом, когда она трусливо сбежала, отбросив его, как испорченную перчатку. И, наверное, был даже рад, что избежал самой важной ошибки: брака с обманщицей. И мечтал многое вменить ей в вину, но... увидев ее, не сумел.
Жалкий слабак!
– Господа, – снова воззвал к ним Фальконе, – давайте вернемся к сути обсуждаемого вопроса и поговорим вот о чём: какой была первая версия прибывшей к де Моранвиллям полиции. Кого они заподозрили в первую очередь?
– Лакея, – произнес Джек. – Одного из последних нанятых де Моранвиллями слуг. Тот, как выяснилось впоследствии, подделал рекомендательное письмо, а до этого подвязался в Эст-энде в одном сомнительном заведении, чей хозяин не брезговал ни убийствами, ни похищениями людей. Именно потому инспектор Брандер предположил, что мальчика собирались похитить...
– А предположив, так в этом уверился, что перестал замечать прочие вещи, – вставил инспектор, и Джек, смутившись, кивнул.
– Да, со временем, когда версия с похищением не дала никаких результатов, вспомнили о заляпанном кровью платье мисс Харпер... – продолжал он. – О нем ненароком упомянула допрашиваемая полицией прачка. Тогда на это не обратили внимания, но потом, когда стало известно, что гувернантка не явилась на свидание с женихом, этим фактом заинтересовались.
Аманда спросила:
– Но какие резоны могли быть у гувернантки, чтобы избавиться от ребенка, да еще таким страшным, варварским способом? К тому же, ее неспроста задержали вне дома... Кто-то знал, что она в этот вечер свободна, и воспользовался моментом. Брандер не мог этого не понять...
Ридли знал, что ведет себя совершенно несдержанно и жестоко, но удержать себя не умел. Вся желчь, копившаяся годами, теперь выходила толчками, как кровь из разорванной раны...
– Ну что же, мисс Харпер, расскажите миссис Уорд, почему инспектор Брандер усомнился в вашем рассказе, – язвительно кинул он, обращаясь к бывшей невесте.
Та сидела, опустив голову, но при этих словах вскинула взгляд и пристально на него посмотрела. И столько было в нём боли и сожаления, и прочувствованной вины, что Ридли стало не по себе... Мог ли он все-таки
