Семён Клебанов - Спроси себя

— Грязная склока! Вы задались целью скомпрометировать меня и подтасовываете факты.

— Заблуждаетесь, Юрий Павлович. Вспомните Щербака. В Сосновке случилась не только авария. Там рухнул ваш авторитет.

— Неправда! — воскликнул Бурцев и зачем-то взмахнул костылем, словно искал защиту. — Когда я приехал в Сосновку, на запани было явное предаварийное положение. Я выбрал наиболее радикальную спасительную меру. Щербак согласился с ней. Почему вы не допускаете, что могла произойти ошибка, от которой никто не застрахован, и поэтому оправданный риск не уберег запань?

— Допускаю. В том-то и дело, что допускаю. Но вы добровольно покинули капитанский мостик. Ваша ответственность исчезла, когда случилась катастрофа. А люди, которые были рядом с вами, попали на скамью подсудимых.

— Не я отдал под суд Щербака. Чего вы добиваетесь?

— Справедливости.

— Вам нужно, чтобы меня осудили?

— Нет! Сами сотворите над собой суд.

— Я достаточно пережил. Но не думаю, чтобы вас это волновало.

— Не обо мне думайте. Совесть свою призовите к ответу. И вспомните в эти минуты конструктора Туполева. Когда один из его самолетов шел на посадку и пилоту не удалось выпустить шасси, а это, как вы догадываетесь, угрожало гибелью многих людей, Туполев первым примчался на аэродром.

— Хорошо, — решительно заявил Бурцев. — Я пойду в суд. И скажу все, что я знаю.

Он цепко ухватился за костыли и вышел из кабинета. Бурцев не сказал Назарову, что у него в кармане лежала повестка в суд. Его вызывали свидетелем по делу Щербака.

В зал вошел Макар Денисович Михеев, старик неопределенного возраста, с морщинистым лицом и гвардейскими усами.

Он первый раз в своей жизни участвовал в судебном процессе и поэтому с нескрываемым любопытством разглядывал зал — познание жизни для него было беспрестанным. Особенно Михеева поразили судейские кресла, высокие, массивные, украшенные строгим орнаментом. А кресло Марии Градовой венчалось полукружьем, на котором виднелся герб, искусно сработанный резчиком по дереву.

В былые времена Макар Денисович тоже увлекался резьбой. Кое-что даже сейчас осталось: наличники на окнах, крылечный навес…

— Сколько километров от вашего водомерного поста до запани? — спросила Градова свидетеля.

— Кругленько — пятьдесят километров.

— Сколько раз в день вы производите замеры уровня воды?

— Два. В восемь утра и в восемь вечера. Вроде симметрии, — отозвался Михеев.

Он любил разные ученые слова и свято был убежден, что мог толковать с людьми на любые темы. А если чего и не знал Макар Денисович — хитростью брал. Пойди потом разберись, где он прав, а где нет.

— Вы сделали замер. Что происходит дальше?

— Беру журнал водомерных наблюдений и пишу, к примеру, три метра или три двадцать. Между прочим, пишу чернилами, карандаш-то, он блеклый — не пользуюсь.

— Дальше что? — по-деловому перебила судья, почувствовав привязанность свидетеля к разговорам.

— Записал аккуратненько, значит, и звоню в контору, на запань. Докладываю по форме: Вербинский водомерный пост в восемь часов утра — три метра.

— Что еще входит в круг ваших обязанностей?

— Я к реке приставлен. Слежу за уровнем воды. Пойдут дожди — река богатеет. А дождь, он ведь не по расписанию хлещет. Иду, замеряю. А когда лес молем идет, глаз не свожу со своего участка. Всяко случается: заторы, завалы. Лес-то в воде дичает. За ним присмотр нужен. Вот помнится…

— Это понятно, — сказала Градова. — Одиннадцатого июня вы передали сводку?

— Нет.

— Почему?

— Не смог. Заболел. Скрутило меня — дыхнуть не мог, симметрия вся моя вышла. В животе, простите, боль, будто по животу режут. Я один, вокруг ни души. Что делать, думаю? Хоть бы до утра дотянуть.

— У вас же есть телефон, — напомнила судья.

— Ясное дело, как мне без телефона? Но на дворе ночь. Кому позвонишь? Дотянул до утра — совсем худо стало. Не пропадать же задаром, думаю: сполз с койки — и к дороге.

— Бюллетень в тот день получили?

— Полная симметрия — меня ж в больницу положили. Справка при мне, — Макар Денисович полез в карман, в другой и, гордый за свою догадливость, вытащил справку. — Из-за этого аппендицита и сводки не было. Такая болезнь, знаете…

— Подсудимый Каныгин, — снова прервала судья подробности объяснения Михеева, — когда вы узнали, что Вербинский водомерный пост молчит?

— Одиннадцатого июня в восемь двадцать утра.

— И что вы предприняли?

— Случается иным часом, что бывает задержка. Но Михеев — человек надежный. Вот и решили обождать.

— И долго вы ждали?

— До вечера.

— Какие потом приняли меры?

— Хотел послать Василия на машине — это наш шофер, — чтобы он проверил на месте, в чем дело.

— А почему катер не направили?

«Вот дурная баба! Какой там катер, ей-богу», — подумал Каныгин и сердито объяснил:

— Река забита лесом.

Слегка смутившись от допущенной оплошности, судья спокойно спросила:

— Что же было дальше?

— Вызвал я шофера и говорю: «Дуй, Василий, в Вербинку». А он отвечает: «Мотор барахлит. По этой дороге я сутки добираться буду. Пусть Леший сам едет на ночь глядя». Я тогда…

Мария задохнулась, словно ее сердце было пробито насквозь шальной пулей.

«Леший, — ожгло Градову. — Точно. Того летчика звали Леший… Ну вот мы и сочлись…»

Она нашла в себе силы, чтобы успокоиться, и спросила:

— Минуточку, подсудимый Каныгин. Кого шофер Василий назвал Лешим?

— Про Щербака он так сказал, — ответил Каныгин. — К Алексею Фомичу фронтовые друзья, летчики, иногда съезжались. Рыбачили. Так они его все Лешим кликали. А возил их Василий. Вот, верно, и подхватил — язык-то без костей.

Перед тем как отправить молодую радистку Машу Градову в партизанский отряд, ее пригласили в штаб командования.

Курчавый майор, у которого отчаянно скрипели новые хромовые сапоги, сообщил радистке Градовой кодовый шифр — стихотворную строку Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу».

Маша спросила, смущаясь от робости:

— А можно из Пушкина?

Майор, конечно, мог настоять на своем, но вопрос радистки заинтересовал его. Проскрипев по комнате сапогами, он спросил:

— Не уважаешь, Градова, поэзию Михаила Юрьевича?

— Вы меня не так поняли.

— Зря. Красивый человек был поручик Лермонтов.

— Я знаю. Но мне хочется другой код: «Там чудеса, там леший бродит».

С тех пор Градова два года не расставалась с этим кодовым шифром, сказочной пушкинской строкой. А потом, когда она была тяжело ранена и лежала на окровавленной плащ-палатке в туманном осеннем лесу, Маша услышала горькие слова командира отряда:

— Возьми нашу радистку. Добром прошу тебя, Леший! Не выдержит долго она.

И ответ того летчика, который она никогда не забудет:

— Живых надо вывозить, а не покойников!

Но, видно, и вправду от судьбы не уйдешь: спустя много лет, хотя она не искала этого человека, он появился перед ней как подсудимый, доверив ей свою жизнь, как когда-то она ему. Однако Градову все же поражало совпадение случайностей, словно кем-то заранее подготовленных: и кодовый шифр — «леший», и летчик — Леший, и подсудимый — Леший.

Интуитивные предположения, смутные догадки, наконец, предчувствие никак не укладывались в систему убедительных доказательств, дающих ей право окончательно решить, что тот летчик и есть Алексей Щербак, ее теперешний подсудимый.

Во время перерыва все вышли из зала, кто покурить, а кто просто поразмяться.

День был погожий, румяный.

Алексей стоял в коридоре у раскрытого окна. Ветерок освежал его, успокаивал.

Рядом остановились Каныгин и адвокат.

— Алексей Фомич, — сказал адвокат, — показания моего подзащитного меня удовлетворили. Хочу дать вам несколько советов.

— Но вы же не мой защитник.

— Это, конечно, так, — согласился адвокат. — Но, видите ли, ваши ответы и ответы моего подзащитного не должны иметь разночтений. Вы, собственно, связаны нынче одной веревочкой. Помните главное: не торопитесь отвечать. Вы — хозяин времени.

— Что еще?

— Ваша ирония — это эмоции. Обходитесь без нее. Вы когда-нибудь были в парикмахерской?

— Заходил.

— Значит, видели, как действует хороший парикмахер? Классный?

Каныгин крякнул от удовольствия, потому что давно уже знал эту премудрость, и, не удержавшись, сказал:

— Пять минут мылит, две минуты бреет.

— Именно так, — холодно заметил адвокат.

Он сдержанно поклонился, всем своим видом показывая, что удивлен поведением Щербака, и торопливо увел с собой Каныгина.

Алексей повернулся к окну и с молчаливым достоинством смотрел на город.

Услышав знакомый голос за спиной, оглянулся и, пораженный, замер.