Агата Кристи - Пес смерти

— Да, — ответил он с улыбкой, — не одно привидение, должно быть, гостило в этом доме.

— Папа, не болтай ерунду. Хотя бы сегодня, в первый день.

Мистер Уинберн снова улыбнулся.

— Ну хорошо-хорошо, моя дорогая, так и договоримся: никаких привидений.

— И, пожалуйста, — продолжала миссис Ланкастер, — не говори ничего Джеффу. Он такой впечатлительный…

Речь шла о маленьком сыне миссис Ланкастер, соответственно, внуке мистера Уинберна. А отца у него не было — муж миссис Ланкастер недавно умер.

Снаружи зашелестел дождь, тихонько постукивая по оконным стеклам: кап-кап, шур-шур.

— Послушай, — сказал мистер Уинберн, — очень похоже на шаги?

— Больше похоже на дождь — сказала миссис Ланкастер с улыбкой.

— Но это.., это чьи-то шаги! — воскликнул ее отец, снова прислушиваясь.

Миссис Ланкастер громко расхохоталась.

Старому джентльмену ничего не оставалось, как тоже рассмеяться. Они пили чай в холле, и мистер Уинберн сидел спиной к лестнице. Но теперь он даже развернул свой стул так, чтобы видеть лестницу.

По ней как раз спускался маленький Джеффри, спускался не по-детски медленно, явно испытывая благоговейный трепет к этому таинственному дому. Одолев наконец все ступеньки — а они были из гладко отполированного дуба и без ковровой дорожки, — он остановился рядом с матерью. Мистер Уинберн слегка вздрогнул. В то время как его внук уже шел по полу, он отчетливо услышал звук других шагов — на ступенях. Причем это были шаги человека, которому идти очень трудно, и он еле волочит ноги. Мистер Уинберн скептически пожал плечами. «Дождь, конечно, дождь», — подумал он.

— Бисквитное печенье, — мечтательно произнес Джефф, не сводя глаз со столь аппетитного объекта. Миссис Ланкастер поспешила придвинуть вазочку с печеньем к его чашке.

— Ну, сынок, как тебе наш новый дом?

— Здоровский! — ответил Джеффри с набитым ртом. — То, что надо.

Сделав это заявление, которое, несомненно, означало наивысшую похвалу, он замолчал, сосредоточившись на том, чтобы поскорее умять печенье. Проглотив, не разжевывая, последний кусок, он разразился речью:

— Ой, мамочка! Джейн говорит, здесь есть чердак. Можно я туда полезу, прямо сейчас, а? Там, наверное, есть потайная дверь. Джейн говорит, что нет, а я думаю, есть. Трубы там точно будут, трубы с водой — можно я с ними поиграю? И еще — можно мне посмотреть паро… паровой котел? — он с такой мечтательной растяжечкой произнес это слово, что его дедушке стало даже немного не по себе. Потому что этот безоглядный детский восторг вызвал в его воображении лишь омерзительное воспоминание о едва теплой воде в ванне и кипах счетов от водопроводчиков.

— Чердаком мы займемся завтра, малыш. А сейчас неси-ка сюда свои кубики. Из них можно построить замечательный дом или паровоз.

— Не хочу строить паровод.

— Паровоз, — поправил его дед.

— Ни паровоз не хочу, ни дом.

— Тогда построй паровой котел, — тут же нашелся мистер Уинберн.

Джеффри просиял.

— Вместе с трубами?

— Да, побольше труб.

Джеффри, счастливый, побежал за кубиками.

Дождь за окном все не унимался. Мистер Уинберн снова напряг слух. Ну конечно же это был шум дождя! Но до чего же похож на шарканье…

Ночью ему приснился странный сон. Будто он гуляет по городу, по большому городу. Но на улицах почему-то только дети, толпы детей, и ни одного взрослого. Мистеру Уинберну снилось, что все они ринулись к нему, чуть ли не в один голос крича: «Ты привел его?!» И там, во сне, он понял, о ком речь, и печально покачал головой. Тогда дети с горькими рыданьями разбежались.

…В этот момент он проснулся, но рыдания все еще звучали в его ушах. Через пару минут он окончательно стряхнул с себя сон, но плач не утихал. Мистер Уинберн вспомнил, что спальня Джеффри этажом ниже, тогда как эти надрывающие душу детские рыдания доносились сверху. Он сел и чиркнул спичкой. Рыдания сразу прекратились.

Мистер Уинберн не стал рассказывать дочери про свой сон и про его продолжение, хотя был убежден, что ему вовсе не почудилось и что действительно кто-то плакал. Чуть позже, днем, он услышал это снова. Ветер завывал в камине, но эти тихие стоны и всхлипывания, различимые в завываньях, могло издавать только живое существо — это был плач ребенка, горький и безнадежный.

Он обнаружил также, что этот плач слышал не только он. Случайно услышал, как горничная говорила кухарке: «Нянька-то совсем, видать, измучила мистера Джеффри, он так утром плакал, аж сердце обрывалось». Однако за завтраком Джефф был очень весел и бодр, равно как и во время ленча. Мистер Уинберн больше не сомневался: то плакал другой ребенок, чьи слабые шаркающие шажки он то и дело слышал.

Одна миссис Ланкастер ничего не слышала. Ее уши, вероятно, были так устроены, что просто не могли улавливать звуки из другого мира.

Тем не менее однажды и она испытала потрясение.

— Мамочка, — сказал Джефф жалобно, — позволь мне играть с тем маленьким мальчиком.

Миссис Ланкастер, писавшая какое-то письмо, с улыбкой посмотрела на сына.

— С каким мальчиком, сынок?

— Я не знаю, как его зовут. Он был на чердаке, сидел на полу и плакал, а когда увидел меня, убежал. По-моему, — Джефф слегка усмехнулся, — он испугался, совсем как маленький, и потом, когда я играл в детской в кубики, он стоял в дверях и смотрел, как я строю. Он.., он совсем один и, наверное, хотел поиграть со мной. Я сказал: «Давай построим паровод», но он не сказал ничего, только посмотрел как.., как если бы увидел много шоколадок, а его мама не велела их трогать. — Джефф тяжко вздохнул, очевидно, припомнив нечто подобное. — Я спросил Джейн, что это за мальчик, и сказал ей, что хочу поиграть с ним, а она сказала, что тут нет никаких мальчиков и что обманывать нехорошо. Я больше не люблю Джейн.

Миссис Ланкастер резко отодвинула стул и встала.

— Джейн права. Не было никакого мальчика.

— Но я видел его. Ну мамочка, разреши мне с ним поиграть. Он такой грустный, ему, наверное, очень скучно… Я очень хочу, чтобы он стал веселым.

Миссис Ланкастер собралась было что-то сказать, но ее отец покачал головой.

— Джефф, — проговорил он очень мягко, — этот бедный маленький мальчик очень одинок, и, возможно, ты сумеешь как-нибудь его подбодрить. А уж как — это ты придумай сам… Считай, что я загадал тебе загадку — ты меня понял?

— Потому что я уже большой и должен сделать это само.., само-сто-ятельно, вот…

— Да, потому, что ты уже взрослый мальчик.

Как только Джефф вышел из комнаты, миссис Ланкастер с досадой выпалила:

— Папа, как ты можешь! Как можно поощрять эти фантазии, чтобы он и дальше верил во всякие нелепые выдумки прислуги!

— Никто из слуг ему ничего не рассказывал, — мягко возразил старый джентльмен. — Он видел, а я слышал и, вероятно, мог бы и увидеть, если бы был в его возрасте.

— Но это же полная чепуха! Почему я ничего не видела и не слышала?

Мистер Уинберн улыбнулся, загадочной и немного усталой улыбкой, но не ответил.

— Почему? — повторила его дочь. — И почему ты призывал его помочь этому.., этому существу? Ведь это невозможно.

Старик бросил на нее задумчивый взгляд.

— Почему невозможно? Ты не помнишь эти слова:

~Какая лампа дарит яркий свет

Тем детям, что бредут во тьме?

«Слепая вера», —

Небеса в ответ.

У Джеффри есть эта Слепая Вера. Как у всех детей. Становясь старше, мы теряем ее — просто отбрасываем как ненужную вещь. Иногда, когда мы становимся совсем старыми, слабый отблеск возвращается к нам, но ярче всего волшебная лампа сияет в детстве. Вот почему, я думаю, Джефф сумеет помочь этому мальчику.

— Я ничего не понимаю, — растерянно прошептала миссис Ланкастер.

— Я-то сам ничем помочь не могу. Тот.., тот ребенок в беде, он мечтает, чтобы его освободили. Но как это сделать? Я не знаю. Ужасно даже думать об этом — о том, что он так страдает.

Через месяц после этого разговора Джеффри серьезно заболел. Восточный ветер был суровым, а он не отличался крепким здоровьем. Доктор сокрушенно покачал головой и объявил, что случай весьма непростой. Мистеру Уинберну он откровенно сказал, что надежды никакой.

— Он не выживет. Ни при каких обстоятельствах. У него очень плохие легкие, и болезнь запущена.

…А миссис Ланкастер, когда ухаживала за Джеффом, убедилась в том, что другой ребенок все же существовал.

Сначала она не могла отличить всхлипывания от звуков ветра, но постепенно они становились все более отчетливыми и… реальными. Наконец она стала явственно слышать их даже в минуты затишья — рыданья ребенка, печальные, безнадежные, разрывающие сердце.

Джеффу становилось все хуже, и в бреду он твердил о «маленьком мальчике». «Я хочу помочь ему выбраться. Я это сделаю!» — вскрикивал он.