Месть под расчет - Джордж Элизабет
Развернувшись на каблуках, Джон Пенеллин направился к дому, и Марк, оглядев присутствующих — полупросительно, полувиновато, — последовал за отцом, оставив всех в недоумении: то ли обсудить случившееся, то ли сделать вид, будто ничего не случилось. Все без исключения решили не нарушать безмолвное соглашение и не портить праздник. Пример подала леди Хелен.
— Ты представляешь, Дебора, — сказала она, подцепив вилкой жирную креветку, — как лестно быть возведенной на трон — не подберу другого слова — в спальне прабабушки Ашертон, когда празднуется ваша помолвка? Видя, как все почтительно, на цыпочках, проходят мимо, я всегда думала, что эту комнату берегут для королевы, если ей вдруг вздумается заехать сюда.
— В этой комнате обалденная кровать, — ввернула Сидни. — С огромным пологом. На изголовье вырезаны упыри и банши, как в кошмаре Гринлинга Гиббонса. Деб, имей в виду, это экзамен на истинную любовь.
— Наподобие горошины для принцессы, — сказала леди Хелен. — А вы, Дейз, когда-нибудь спали там?
— Прабабушка была еще жива, когда я впервые приехала сюда. Так что я не спала в кровати, а сидела несколько часов возле нее и читала вслух Библию. Прабабушке особенно нравились мрачные места в Ветхом Завете, насколько мне помнится. Например, история Содома и Гоморры. Аморальное поведение царей. Похоть и сладострастие. Кстати, ее не очень интересовало, как Господь наказывает грешников. «Оставим Бога, — говорила она и махала рукой. — Дальше, дальше, девочка…»
— И вы читали дальше? — спросила Сидни.
— Конечно. Мне было всего шестнадцать, и я не читала ничего лучшего в моей жизни. — Она заразительно засмеялась. — Я думаю, на Библии лежит часть ответственности за грешную жизнь… — Неожиданно она потупилась. Улыбка погасла, потом появилась вновь, в заученном варианте. — А ты, Томми, помнишь прабабушку?
Линли не сводил взгляда с вина в бокале, не в силах определить его цвет — между зеленым и янтарным. Он не ответил.
Тогда Дебора коснулась его руки, но так легко, словно и не касалась вовсе.
— Когда я увидела кровать, то подумала, что мне будет в ней так же неуютно, как на полу, — сказала она.
— Все почему-то пугаются, — заметила леди Хелен. — А мне бы хотелось провести там ночь. Всегда хотелось. Почему мне никогда не разрешали поспать на этой потрясающей кровати?
— Все не так страшно, если спать там не в одиночестве. — Подняв одну бровь, Сидни посмотрела на Джастина Брука. — Теплое тело рядом спасает от страха. Теплое тело. Желательно живое. Если прабабушка Ашертон решит побродить по коридорам, надеюсь, она не заглянет ко мне. Нет уж, спасибо. Что же до остальных, стучите, там посмотрим.
— И кого же ты предпочитаешь? — спросил Джастин Брук.
— Тех, кто умеет себя вести, — ответила Сидни.
Сент-Джеймс перевел взгляд с сестры на ее любовника, но промолчал. Взяв рогалик, он аккуратно разломил его напополам.
— Вот чем заканчиваются разговоры о Ветхом Завете за ланчем, — сказала леди Хелен. — Стоит упомянуть Книгу Бытия, и мы превращаемся в распутников.
Все с облегчением засмеялись.
* * *Линли смотрел, как расходятся его гости. Сидни и Дебора пошли в направлении дома, потому что Сидни, узнав о том, что Дебора захватила с собой фотоаппарат, объявила, будто привезла умопомрачительные наряды, которые обязательно вдохновят Дебору на новые шедевры. Сент-Джеймс и леди Хелен направились к воротам в парк. Леди Ашертон и Коттер вместе шагали к северо-восточной части здания, там в тени лаймов и буков стояла часовня. В ней покоились и отец Линли, и все остальные представители рода Ашертонов. Что касается Джастина Брука, то он неясно высказался по поводу того, как бы найти дерево, чтобы подремать под ним, и Сидни, фыркнув, махнула ему рукой.
Минуты не прошло, как Линли остался один. Свежий ветерок играл с краем скатерти. Линли прижал скатерть, передвинул тарелки и оглядел стол.
После долгого отсутствия ему было необходимо поговорить с Джоном Пенеллином. Наверняка управляющий ждет этого. Сидит в своем кабинете в полной готовности показать бухгалтерские книги и предоставить счета. Но Линли даже думать об этом не хотелось. Это не имело ничего общего с Питером и необходимостью как-то воздействовать на него. К тому же Линли вовсе не интересовали дела поместья. Его мучил даже недолгий визит в Ховенстоу.
На этот раз Томас отсутствовал необычно долго, около полугода. Себе он врать не привык и поэтому отлично сознавал, что удерживало его вдали от Ховенстоу. То самое, о чем он много лет старался не думать, не являясь сюда вовсе или привозя с собой кучу приятелей, словно жизнь в Корнуолле была пикником образца 1930 года, в центре которого должен был быть он сам — смеющийся и разливающий по бокалам шампанское. Помолвку он обставил так же, как любую поездку в Корнуолл в последние пятнадцать лет. Друзья Деборы и ее отца были нужны не столько им, сколько ему самому, чтобы не остаться один на один с единственным человеком, встреча с которым была для него невыносимой. Как ни тяжело ему было, он знал, что надо наводить порядок в бурных отношениях с матерью.
Но как? Каждое произнесенное ею слово — как бы безобидно оно ни было — будило в нем глубоко запрятанные чувства, которые он не хотел вызывать из небытия, будило воспоминания, которые он хотел похоронить навсегда, взывало к действиям, на которые у него не хватало то ли смирения, то ли мужества. Их разделяла гордыня, не говоря уж о гневе, чувстве вины и желании обвинять. Разумом он понимал, что его отец был обречен. Однако так и не примирился с этим. Гораздо легче было поверить в то, что его убила не болезнь. Легче обвинить в том человека. А ему к тому же было кого обвинять.
Вздохнув, Линли встал из-за стола. Со своего места он видел, что жалюзи в кабинете управляющего опущены из-за полдневного солнца. У него не было сомнений, Джон Пенеллин ждет его, ждет, что он сыграет роль графа Ашертонского, хочется ему того или нет. И Томас направился к дому.
Кабинет был обустроен в полном соответствии с его предназначением. Находился он на первом этаже, напротив курительной комнаты и рядом с бильярдной, так что был легко доступен для всех, кто жил в доме, а также и для арендаторов, приходивших с очередными платежами.
Внутри ничего не говорило о желании пустить пыль в глаза. Зеленый палас вместо ковра лежал на полу. Стены крашеные, никаких обоев или панелей, и на них — старые фотографии поместья и карты. На железных цепях висели обыкновенные лампы. На простых сосновых полках лежали приходно-расходные книги, несколько атласов, штук шесть журналов. В углу стоял дубовый шкаф для документов, которым пользовалось не одно поколение хозяев и управляющих, и такого же вида были стол и рабочее кресло. Однако в кресле сидел не Джон Пенеллин, ведавший практически всеми делами в поместье. В нем сидела худенькая женщина, поеживавшаяся, словно от холода, и подпиравшая кулачком подбородок.
Когда Линли открыл дверь, он узнал Нэнси Кэмбри. Она бездумно крутила одной рукой подставку для карандашей, и хотя ее присутствие вместо отца давало Линли отличный предлог, чтобы удалиться и отложить на неопределенный срок свидание с управляющим, он помедлил при виде дочери Джона Пенеллина.
Нэнси очень переменилась. Ее каштановые волосы, золотившиеся на свету, потеряли блеск и красоту и уныло висели, едва касаясь плеч. Когда-то у нее были легко краснеющие щеки и веснушки на носу и щеках, словно «бандитская» маска, а теперь кожа обрела нездоровый оттенок, даже как будто стала толще — так бывает, если художник переложит краску на портрете, тем самым уничтожив ощущение юной прелести, которое ему, казалось бы, удалось передать. Нэнси Кэмбри была как будто воплощенным несчастьем. Она выглядела усталой, измученной, заезженной, изношенной.
То же было и с ее одеждой. Бесформенное старое, висевшее на ней домашнее платье, скорее похожее на рабочий халат, сменило модные юбки, пуловеры, туфли. Оно-то, не говоря уж о лице Нэнси, заставило Линли остановиться и задуматься. Он был на семь лет старше Нэнси Кэмбри, знал ее с младенчества и всегда любил, поэтому случившаяся с ней перемена ввергла его в шок.
