Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус
Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.
— Гм, гм… — мычал художник, восхищенно созерцая безукоризненные контуры бюста, обтянутые тонким батистом.
Завороженный этим зрелищем, он не сразу расслышал голоса двух мужчин, громко споривших в его прихожей.
— Ну что за упрямец! — кричал слуга. — Сколько раз мне повторять, что господина нет дома, что он в деревне?
На это другой голос, глухой и задыхающийся, отвечал:
— А я вам повторяю, что ваш господин сегодня утром прибыл в Париж.
— Может быть, но он не приходил домой, следовательно, увидеть его вы не сможете!
Тогда посетитель в ярости закричал:
— Я переломаю тебе все ребра, любезный, если ты не пустишь меня!..
Человек, произнесший эту угрозу, был, по-видимому, способен привести ее в исполнение, потому что слуга ответил умиротворяющим тоном:
— Успокойтесь, любезный, сядьте, а я пойду посмотрю, не пришел ли господин.
Когда слуга вошел в кабинет, художник сказал ему прежде, чем тот успел открыть рот:
— Я все слышал. Что это за человек?
— Какой-то крестьянин.
— Как ты, бывший солдат, мог уступить перед угрозой? — строго спросил Либуа. — Я же запретил тебе впускать кого бы то ни было, кроме вчерашнего посетителя, у которого было расстроенное лицо…
Слуга позволил себе улыбнуться и, покачав головой, ответил:
— Если огорчение дает право на прием, то сегодняшний посетитель тоже может войти… Ах, если бы вы видели его лицо, искаженное гримасой, дикий взгляд, мертвенную бледность! И при этом он такой малый, с которым нелегко поладить. Я сначала хотел затворить дверь перед его носом, но своим кулаком — и какой кулак! — он так и отбросил меня назад. Гигант шести футов ростом!
Голос посетителя показался художнику знакомым, а слова слуги навели его на мысль, кто именно это был.
— Он сказал тебе свое имя? — осведомился Либуа.
— Да, но я забыл его…
— Не Генёк ли?
— Да-да, именно Генёк!
— Приведи его в мою мастерскую, — приказал Либуа.
Гигант, бледный, дрожащий, был в страшном волнении. Он окинул мастерскую диким взором и, задыхаясь, промолвил:
— Господина маркиза здесь нет? А я думал найти его у вас! Не знаете, где я могу отыскать его? Не сказал ли он вам, куда отправляется? Мне нужно видеть его как можно скорее, нужно предупредить его!
Послать садовника к госпоже Вервен художник и не думал. Он решил, что благоразумнее будет самому сообщить Монжёзу новость, так взволновавшую Генёка. Но сначала нужно было узнать, в чем дело, нужно заставить Генёка заговорить.
— Я расстался с маркизом на вокзале, — сказал Либуа, — и там мы должны вечером с ним встретиться. Я решительно не знаю, где он теперь находится.
— А я надеялся найти его здесь, вот и прибежал прямо сюда, — заявил садовник, потом прибавил недоверчиво: — Вы и правда не знаете, куда отправился маркиз? Мне необходимо предупредить его… Он должен решить, что делать…
Либуа видел, что садовник напуган. Что же было тому причиной?
— Разве то, что вы хотите сообщить маркизу, так спешно, что вы не можете дождаться поезда, на котором он наверняка поедет домой? — спросил художник и подумал про себя: «Этот дикарь, судя по всему, узнал о проказах маркизы и доктора и спешит доложить об этом мужу».
Но такое предположение ничем не оправдывало ужаса, написанного на лице садовника. Должно быть, причина была иной. А потому Либуа осведомился:
— Это маркиза послала вас на поиски супруга?
— Нет. Она ничего не знает. Я помчался сюда как сумасшедший, никого не предупредив, едва сделал свое открытие… — ответил Генёк.
После этого, безмолвный и мрачный, он, казалось, погрузился в размышления. Спустя мгновение Либуа услышал, как он вполголоса проговорил:
— В таком случае я напрасно обвинял его. Но если не он, то кто же? — И гигант в бешенстве сжал кулаки.
Художник, как мы уже упомянули выше, намеревался во что бы то ни стало выведать новость у садовника, и, так как вопрос о маркизе не привел ни к чему, он попробовал пойти другим путем.
— Так вы оставили замок, не исполнив приказания господина Монжёза?
Генёк недоуменно посмотрел на Либуа, не понимая, о чем идет речь. Тогда художник, намекавший на собаку, приговоренную к смерти, сделал жест, как бы прицеливаясь из ружья, и весело проговорил:
— Бах!.. Смерть Нотариусу!
При этих словах Генёк содрогнулся и, задыхаясь, повторил:
— Нотариус! Нотариус!
Совершенно расстроенный, он вдруг воскликнул:
— Я вам все расскажу, господин Либуа! Вы друг моего хозяина. Вы дадите мне совет.
Боясь выдать свое любопытство, Либуа сделал серьезный вид и кивнул. Тайна, по-видимому, душила Генёка, и он без малейшего колебания проговорил дрожащим голосом:
— Нотариус умер!
Ожидая услышать о каком-нибудь крупном скандале, затрагивающем отношения маркизы и Морера, Либуа был разочарован, услышав о смерти собаки. А потому он сказал с насмешкой:
— А, Нотариус умер! Но я ни минуты не сомневался в том, что он не избежит своей участи, ведь вы превосходный стрелок!
Генёк покачал головой и медленно промолвил:
— Но я говорю не об этом Нотариусе.
Художник навострил уши.
— Так о каком же?
— О господине Ренодене, исчезнувшем нотариусе, — произнес Генёк, бледнея.
— Как! Реноден умер? Как вы узнали об этом? Кто-нибудь нашел убежище, в котором он скрылся?
— Он скрылся недалеко, — ответил Генёк сдавленным голосом.
Потом, сделав над собой усилие, он продолжал:
— Я убил его…
— Кого? Ренодена? — прервал садовника Поль, подскочив на месте и вообразив при этих словах, что случай свел наконец нотариуса-соблазнителя с обманутым мужем, поклявшимся убить его.
— Нет, — сухо ответил Генёк, — я говорю о собаке.
Этот ответ успокоил художника.
«Ну вот… — подумал он. — Теперь речь снова идет о собаке… Очевидно, он бредит».
Между тем гигант продолжал:
— Убив собаку, я взял ее и, по приказанию господина маркиза, принес в то место, где он велел похоронить ее.
— Да, знаю, на тропинке.
— Прибыв в назначенное место, я взялся за заступ, положенный мною там заблаговременно, и принялся рыть землю. При втором ударе я остановился в изумлении…
— Почему? — спросил Либуа с тревогой.
— Потому что много лет рою землю и знаю ее свойства, а тут после двух ударов заступа, сняв верхний слой, я увидел, что земля внутри рыхлая, не осевшая. Одним словом, что она была недавно вскопана. Незадолго перед этим кто-то вырыл тут яму и снова засыпал ее. Моей первой мыслью при этом открытии было: «Я найду ружье Кутенсона». Кутенсон, должен вам сказать, браконьер, которого шесть недель назад поймали в парке сторожа`. Его подкараулили и обложили цепью. Кутенсон, вероятно, заметил, что бежать ему не удастся, и принял меры предосторожности, чтобы у него не конфисковали ружье: когда его поймали, он прогуливался, заложив руки в карманы. Ружье так и не нашли. Кутенсона посадили на полгода в тюрьму. Вот почему я вообразил, что напал на место, где браконьер спрятал свое ружье.
— И вы нашли ружье? — спросил Либуа, чтобы покончить с этими неинтересными для него подробностями.
Не отвечая на вопрос, гигант продолжал:
— Вы понимаете, что я стал рыть с величайшим усердием, посмеиваясь при мысли о том, как удивлен будет Кутенсон, когда вместо ружья выроет мертвую собаку. Вдруг заступ ударился о препятствие…
— И? — спросил Либуа с нетерпением, видя, что Генёк остановился и стал рукавом своей блузы вытирать пот, катившийся крупными каплями по его бледному лицу.
Горло гиганта точно свело судорогой, во рту у него пересохло. Наконец, он снова заговорил дрожащим голосом:
— Это было нечто мягкое… Тогда мне стало страшно, тем не менее я продолжал свое дело. Вместо того чтобы рыть вглубь, я стал снимать землю с поверхности. Пять минут спустя передо мной появилась голова человека…
Либуа, слушавший сидя, поднялся с места, бледный и взволнованный.
— И в его обезображенном лице я тотчас узнал нотариуса Ренодена, — произнес Генёк едва слышно.
Некоторое время мужчины безмолвно сидели друг перед другом, словно в оцепенении.
«Письмо Легру! Письмо Легру!» — думал художник, вспомнив о записке, к которой в это утро отнесся как к шутке.
Значит, в письме была написана правда? Поль не задумывался о том, как Легру узнал о драме и почему придал этому открытию форму грубой шутки. Он гадал, почему убили Ренодена.
