Стенли Эллин - Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью

Один Ирвин Гольд яростно шел наперекор всем, безразличный к этому удивительному и внезапному изъявлению доброй воли.

— Вы мстительны, Хаббен! Нет? Ну признайтесь же! Вы ненавидите эту девушку. Она оскорбила вашу мать, тянула деньги из вашего отца. Даже будучи ребенком, вы уже понимали, чего это стоило: подарить машину и оплачивать счет в отеле. Вы должны были ненавидеть ее. И для нее это стало началом конца.

Я должен ее ненавидеть?

Душный холл отеля на Фледжер-стрит. На потолке вентилятор с самолетным пропеллером гоняет влажный воздух, ничуть его не охлаждая. Место, где я жду, уже час сидя на стуле, ужасно неудобно, здесь влага конденсируется на моей коже, подобно губке, пропитанной горячей водой. Я был готов отказаться от затеи, убраться восвояси, когда увидел ее.

Я прошел за ней к лифту, как и два офицера в серой летней униформе. Они изучающе смотрят на нее, пока кабина поднимается, и многозначительно перемигиваются. Я следую за ней по коридору, замедляю шаги и останавливаюсь в то время, как она открывает дверь номера и входит. Через несколько секунд я стучусь.

— Кто там? — кричит она.

Потом открывает, и я впервые вижу ее так близко. У нее бледно-голубые глаза, маленький курносый нос, похотливые губы. Ее брови образуют две тонких линии. Пробор ее пылающих рыжих волос темен.

— Ключи от машины.

Я утащил вторую связку ключей от «бьюика» задолго до того, как мой отец сменил его на «паккард», и, к счастью, их не выбросил. Сейчас я позвенел ими перед ней.

— Ключи от машины. Вторые.

Она взяла их, глядя на меня с недоумением.

— Мистер Хаббен прислал их мне?

— Нет. Они мои.

Я сделал шаг, чтобы войти в комнату, но она толкнула меня рукой в грудь.

— Полегче, малыш. Начнем с того, кто ты?

— Пит Хаббен. Мистер Хаббен — мой отец.

Видимо, это было ударом для нее.

— Твой отец…

— Да.

— Это он тебя послал?

— Нет. Он не знает, что я здесь. Он не должен этого знать.

Внезапно меня охватила паника, я не понимаю, как мог впутаться в подобную историю, спрашиваю себя, к чему она может привести, если не к катастрофе. Сердце мое сильно бьется в груди, ужас и тревога, что она может ощутить биение сердца положенной мне на грудь рукой.

Я готов взять ноги в руки и бежать оттуда с максимально возможной скоростью, лететь по коридору, но рука опускается. И девушка делает мне знак головой.

— Входи же, малыш.

Я двигаюсь, как во сне. Она закрывает дверь, прислоняется к ней, меряет меня с ног до головы взглядом, будто пытается понять меня.

— Вот те на! Ты похож на него, нет сомнений. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? Ты выглядишь старше.

— Я знаю, но мне всего лишь пятнадцать.

— Тогда можно сказать, что для твоего возраста у тебя это в норме, малыш! Может треснуть. Ты зачем пришел сюда? И не вздумай морочить мне голову, что пришел из-за этих чертовых ключей! Без глупостей!

Впервые женщина произносит при мне подобные слова. Даже сестра, когда мы забавляемся нашими играми, находит более подходящие. Она не переходит границ. Но, Боже, это создание, кажется, не знает нормы. И она занимается этим. Во всяком случае, она занимается этим с моим отцом. Она идет до конца. Она разговаривает с ним подобным образом. И ее манера держаться, заставляя позванивать эти ключи: грудь вперед, ноги слегка расставлены, чтобы лучше показать свой маленький кругленький живот и все то, что должно скрываться под узенькой юбкой, и эти ноги, немного тяжеловатые, но столь возбуждающие. О Боже! Я почти изнемогаю, я не скрываю безумства чувств, охвативших меня.

— Не рассказывай глупостей, — повторяет она. — Это твоя мать послала тебя прочитать мне мораль, не так ли?

Я отрицательно качаю головой.

— Опять нет. Вскоре ты просто скажешь, что пришел всего лишь поцеловать меня, если знаешь значение этого слова.

Я знаю, она ждет, что я вновь отрицательно качну головой, я хочу это сделать, но не могу. Я стою, прикованный к месту, и смотрю на нее, как коккер, держащий апорт меж зубов.

Блестящие черные линии ее бровей вздергиваются. Влажные пылающие губы приоткрываются. Светлые глаза расширяются. Я слышу биение крови в висках, пока она с глупым видом смотрит на меня.

— Что за дерьмо! — восклицает она.

Я ничего не отвечаю. Безнадежно молчу, лишь созерцая, как огонек на зажженном мною шнуре все ближе и ближе подползает к взрывчатке.

— Ты что, совсем ослеп? Что, у тебя в мозгах не все в порядке?

Она, должно быть, права. Мне нечего сказать.

— Я прошу у вас прощения, — наконец произношу я.

— Ну и сказал! Ты знаешь, что будет, если я расскажу все твоему отцу?

— Прошу вас, не говорите ничего. Я виноват. Я не подумал…

— О! Только этого не надо! Но теперь ты думаешь по-другому. Ты что, штаны намочил от страха?

Она опять права, но я не могу решиться признать это.

— Ну же? — настаивает она.

Надо как-то с этим кончать. Я киваю. Да.

— Ну вот. Ты считаешь себя мужчиной, а на самом деле ты всего лишь недоросль. Большой, глупый и нервный паренек. Мужчина твой отец. Не ты. И я должна сказать тебе одну вещь, малыш. Тебе не достичь и половины того, что есть в нем. Даже в твои лучшие дни.

Она направилась к постели, стоявшей у стены, и я, видя, что путь свободен, проскользнул к двери.

— А ну постой! — прикрикнула она. — Я не сказала, что закончила с тобой, не так ли?

Я видел, как она взяла бутылку виски и стакан с туалетного столика, где царил полнейший беспорядок, и удивился, как дрожат ее руки, когда она наливала себе приличную порцию. Горлышко бутылки не дошло до края стакана и виски пролилось на ковер. Содержимое стакана она проглотила в два глотка. Ставя бутылку на место, она о чем-то задумалась. Потом внезапно повернулась ко мне.

— Я хочу кое-что от тебя услышать.

— Услышать?

— Да. Я хочу, чтобы ты произнес это громко, вслух. Моя мать — дерьмо.

Я заметил, как свело мои челюсти. При всем желании я не смог бы произнести эту фразу. А я и не хотел этого делать.

— Говори! Если не хочешь, чтобы твой отец узнал об этом, говори!

Ужасная, как голова Горгоны, она шагнула ко мне. Я отступил для безопасности. Номер небольшой. Три шага — и я прижат к креслу, стоявшему в углу. Изо всех сил она дает мне пощечину.

— Говори!

Прежде чем я смог раскрыть рот и прийти в себя от шока, она бьет еще раз.

— Говори!

И она все повторяет, шепча эти слова, она хлещет меня теперь с обеих рук, в то время как я стараюсь сделаться как можно меньше, ибо боюсь защищаться, не раздразнив ее еще больше, не подтолкнув на исполнение своей угрозы наплести невесть что моему отцу.

— Говори! Говори!

Кошмар. Все клиенты отеля должны слышать эти вопли. Я боюсь, что ее хватит удар, настолько она взбешена. Я слышу, как произношу то, что она хотела слышать:

— Хорошо, хорошо, ладно. Моя мать — дерьмо.

Это конец. Ее руки безжизненно повисают. Я вижу, что она плачет, она рыдает. Она в ужасном состоянии. Черные слезы текут по ее щекам. Она шмыгает носом; пучок волос рассыпается, и длинные пряди падают на плечи. Она не может остановиться и продолжает рыдать.

Я пользуюсь шансом и прошмыгиваю к дверям, стараясь при этом не задеть ее. Я открываю дверь, пытаюсь улизнуть, на мгновение задерживаюсь, думая, что она еще чем-то меня напугает, но со мной у нее все кончено.

— Пока достаточно, — говорит доктор Эрнст.

— Травмирован, — шепчет Ирвин Гольд с задумчивым видом. — Травма. Травмирующий случай…

Он поворачивается к психиатру.

— Что вы думаете о подобной системе защиты? Несколько простодушный ребенок сталкивается с травмирующим случаем. Да?

— Конечно. Вне всякого сомнения, это и есть подобный случай. А говоря по-научному, этот мальчик — имбецил.

— Точно. И в действительности ребенок — отец мужчины.

Медик вздергивает брови.

— Правда?

— Естественно, господин председатель. В противном случае, откуда столько сведений о каждом из нас со дня рождения? Когда Питер Хаббен достигнет половой зрелости, мы сможем отбросить его дело и сказать ему, что все начинается с нуля? Так всегда в этом мире. Что до зрелого возраста, он теряет голову, и мы возвращаемся назад.

— Куда это вы клоните, мэтр?

— Просто обращаю внимание на факт, что это Питер Хаббен-ребенок ответствен за преступление, в котором обвиняется Питер Хаббен-взрослый, следовательно, ребенок и должен быть приговорен, а приговор приведен в исполнение.

Неужели этот клоун говорит всерьез? Я восклицаю:

— Но все можно повернуть и другим боком, Гольд, гроб должен быть моего размера, не так ли?

Боже! Серьезен ли он!

— Послушайте, Хаббен, когда ваше дело передадут Николасу, вы будете фигурировать там как убийца-психопат, сексуальный маньяк, хотите вы того или нет. Но если мы немного сдобрим это профессиональным жаргоном, вы понимаете, приправим Павловым, Торндайком и Скиннером, мальчик будет иметь о своем отце более симпатичные воспоминания. Ну вот, возьмите неуравновешенного ребенка, достигшего половой зрелости, как Питер Хаббен, думающего только об этом, как говорят добропорядочные люди, бросьте его на съедение такой, как эта Дэдхенни — и в результате бедный малыш обязательно будет страдать всю жизнь. А потом достаточно произнести его имя, и — бац — он старается положить этому конец. Это не его ошибка. Он не может ничего изменить. И как только она внезапно предстает перед ним годы спустя…