Джон Карр - Отравление в шутку
— Тогда я вам прочту, — спокойно прервал меня доктор. — Здесь написано: «Приеду сразу же. Что ты имеешь в виду, сообщая, что все наши неприятности закончатся через несколько дней? Старик сдался? С любовью, Лэт».
— Кто такой Пэт?
— Пэт Росситер. Два сердца бьются как одно. — Он подмигнул мне и просунул руку под пиджак, прижав ее к груди, дабы проиллюстрировать два сердца.
— Вам не кажется, — сказал я, — что вы бы могли лучше изображать Купидона, если бы не…
— Я не изображаю Купидона, черт побери! — Доктор яростно подпрыгнул. — Ладно, я сам этим займусь. Подождите минуту.
Я ждал, пока он зажигал щепки под дровами в камине, а потом работал мехами, как очкастый гном.
— То, что вы думаете, абсурд, — заявил я.
— Откуда вы знаете, что я думаю?
— Ну…
— Вы не знаете, а делаете поспешные выводы! — воскликнул доктор, повернувшись и злорадно тыча в меня пальцем. — Вот чем вы занимаетесь. Смотрите!
Огонь начал потрескивать. Туиллс взял телеграмму и бросил ее в камин.
— Вот так! Я боялся, что молодая дурочка пошлет такую телеграмму, и знал, что она получит такой ответ. Как бы вам понравилось, если бы остальные гиены добрались до него?
— Я все еще не понимаю хода ваших мыслительных процессов, доктор, — пожаловался я. — Но так как я не в состоянии предугадать их направление, продолжайте.
Туиллс сел, загадочно улыбнулся и достал трубку, которую начал неторопливо набивать.
— Существуют моменты, которые я хотел бы обсудить, — сказал он. — Особенно один из них — наиболее странную черту всего дела.
— Руку?
— Чепуха! Рука — это спектакль. Неужели вы не понимаете, что самое странное — это поведение семьи?
— В каком смысле?
Туиллс нахмурился, продолжая набивать табаком трубку:
— У вас есть братья или сестры?
— Нет.
— Так я и думал. В таком случае вы не вполне способны это разглядеть. В семье могут быть ссоры и неприязненные отношения. Но когда наступает настоящий кризис, все держатся заодно. А наша компания этого не делает.
— Я по-прежнему не понимаю.
— Пораскиньте мозгами, черт побери! Разве вы не видите, что они слишком легко отнеслись к заявлению, будто один из них отравил их родителей? Нормальные люди вели бы себя так? Они бы обыскали дом в поисках посторонних, стали бы обсуждать, какие враги из города или еще откуда-нибудь могли это проделать, а прежде всего вызвали бы на ковер горничную, не сомневаясь, что это ее работа. Они бы подозревали всех, но только не одного из них!
— Звучит разумно…
— Еще бы! Вместо этого они бесстрастно выслушивают наши обвинения и готовы обвинять друг друга. Узнайте почему, и вы раскроете дело! — Доктор разжег трубку и с триумфом посмотрел на меня. — Они не поинтересовались, заперты ли все двери и окна! Конечно, у судьи имеются враги, которые могли здесь спрятаться. Но они даже не упомянули подобный, наиболее очевидный вариант. Это неестественно!
— Но ведь предположение о постороннем притянуто за уши, не так ли?
— Вы все еще не понимаете мою точку зрения! — Доктор сделал беспомощный жест. — Разумеется, это притянуто за уши. Для нас — но не для них. Это первое, на чем они должны были настаивать, — уверять, что кто-то прятался в кладовой или еще где-нибудь, а потом проделал грязную работу, хотя бы послать за горничной. Но никто из них даже не подумал об этом.
— Мэтт упомянул такой вариант, но, думаю, сам в него не верил.
— Они ведут себя неправильно, — задумчиво произнес доктор. — Если бы у них было время подумать, они бы соорудили соломенное пугало из постороннего и безжалостно дубасили его. По-видимому, это не пришло им в голову. Они должны были осознать…
— Помните, — указал я, — что они уже несколько лет жили в ожидании взрыва. Они знали, что кто-то проделывает эти штучки с белой мраморной рукой, а когда взрыв произошел, семейные узы сразу напряглись.
— Но отравление — это не игрушки с призрачной рукой. Они могли считать, что кто-то из них пытается напугать старика, но гиосцин… Нет-нет, мистер Марл. — Он насмешливо посмотрел на меня. — Вижу, вы со мной не согласны. Но я повторяю: когда вы поймете, почему они так себя ведут, вы узнаете правду.
— А вы уже ее знаете?
Он задумчиво затянулся трубкой.
— Думаю, да. Но, черт побери, боюсь об этом упоминать! Может быть, ночью…
— Что ночью?
— Может быть, кое-кто добровольно придет ко мне и скажет правду. Моя дверь всегда открыта.
Огонь уже трещал вовсю, поблескивая на стеклах очков доктора. Он выглядел очень маленьким, сидя в большом кресле и почесывая курносый нос черенком трубки.
— Вы дали знать… этому человеку, что подозреваете его?
— Да.
— Но ведь это опасно, не так ли?
Туиллс снова улыбнулся:
— Сомневаюсь. Как бы то ни было, я готов рискнуть. Признаю, что сначала мои подозрения были направлены не в ту сторону. Но этим вечером, когда я услышал их всех вместе, я изменил мнение. — Он зевнул и поднялся. — Пора ложиться. Здесь встают рано.
Все еще поглощенный своими мыслями и храня подобие улыбки на губах, доктор забрал со стола сифон. Трубка торчала у него во рту под причудливым углом, когда он взялся за дверную ручку.
— Я сплю здесь, — сказал я. — Будьте осторожны!
Туиллс махнул рукой:
— Пустяки. Я вспомнил, как просыпался по утрам в Вене. Меня будила шарманка. Она начинала играть у меня под окном ровно в восемь. Я просовывал в окно голову, обменивался с шарманщиком печальным венским «Guten Morgen»,[22] а он снимал шапку и играл песню из «Розовой леди», зная, что она мне нравится…
Не вынимая изо рта трубку, он попытался насвистеть несколько тактов «Прекрасной дамы». Его руки были так глубоко засунуты в карманы серого мешковатого пиджака, что казалось, будто они спускаются до колен. Один глаз мечтательно косился на потолок.
— Можно было чувствовать запах лип, — продолжал доктор, — слышать, как горничные открывают окна и стучат по подушкам, взбивая их, видеть солнце на флюгерах… Знаете, о чем я мечтаю? Снова услышать шарманку. Хотя этот парень уже не придет — получил на войне пулю.
Туиллс поправил очки с толстыми стеклами. Его улыбка была слегка виноватой.
— Ну, я не могу болтать здесь до утра. Доброй ночи, мистер Марл. Спите спокойно.
Оставшись один, я закурил сигарету и сел у камина. Если Туиллс так мечтает о Вене, то почему не едет туда? Второй раз за ночь эта мысль пришла мне в голову. Каким-то странным образом это казалось связанным с происходящими в доме событиями, но я не мог объяснить, почему так думал. Кларисса охотно покрасовалась бы в своих шляпках на Рингштрассе.
В этом холодном доме у подножия гор я тоже ощущал ностальгию по венским улицам, деревьям с кронами, похожими на зеленое кружево, солнцу, играющему на цилиндрах извозчиков, цокоту копыт и музыке. За окнами начали падать снежинки — одна из них прилипла к стеклу. Слышался негромкий шум ветра. Я встал и начал бродить по комнате, обдумывая жуткую загадку. Мои шаги отзывались зловещим эхом…
Я посмотрел на портреты над книжными шкафами. Они производили впечатление неразборчивой пачкотни, как будто художник пытался изобразить призрак. Лица смотрели в сторону, отчего выглядели косоглазыми. Один из портретов запечатлел отца судьи Куэйла в высоком воротничке и галстуке-шнурке. Именно он построил этот причудливый дом в начале 1870-х годов на том же месте, где ранее стоял старый кирпичный дом его отца. Мать судьи была изображена в кружевном капоре, как королева Виктория. Рядом с ними висел еще один портрет, который всегда возбуждал мой интерес, так как я слышал немало легенд о Джейн Мак-Грегор. Это была суровая старая шотландская няня, ставшая членом семьи, когда здесь жили родители судьи. Она тиранически управляла домом и умерла в глубокой старости в мансарде, с нагретыми кирпичами у ног; рассказывали, что ее костлявый нос агрессивно торчал даже после смерти.
Мэри Куэйл как-то говорила мне, что смутно помнит Джейн Мак-Грегор на смертном одре в душной чердачной комнате с низким потолком, с большой Библией и масляной лампой у кровати. Старуха ворчала, кашляла и молилась, а потом отправилась на встречу со своим несгибаемым кальвинистским Богом. Мэри также припоминала, как Джейн Мак-Грегор с мрачным удовольствием посещала все похороны, помогая гробовщику, как читала долгие лекции об ужасах смерти. Ее считали знающей самые страшные истории о привидениях во всей Западной Пенсильвании. Эта малоприятная особа была няней судьи Куэйла и продолжала командовать им даже после женитьбы. Когда он привел миссис Куэйл, старая ведьма, должно быть, до смерти напугала новую хозяйку…
Глядя с портрета, властная и мужеподобная Джейн в черном платье фасона 1860-х годов производила сильное впечатление, невзирая на кисть бездарного художника. Я помнил, что у нее был полоумный брат, который работал здесь прислугой вплоть до смерти во время Гражданской войны. Именно он изваял статую Калигулы в углу. Говорили, что он хотел стать профессиональным скульптором и отец судьи Куэйла — старый Энтони Куэйл из Верховного суда — поощрял его в этом. У него была студия в заброшенной коптильне, и Джейн ругала его за то, что он изготовляет языческих идолов. Но Том говорил, что ее втайне привлекали пороки римских императоров, над чьими бюстами упорно работал ее брат. Она слушала рассказы Данкана Мак-Грегора о его любимых персонажах, сопровождая их суровыми комментариями и постукиванием по столу. А однажды разбила молотком голову Тиберия,[23] но больше никому не позволяла прикасаться к шедеврам своего брата. А потом чокнутый Данкан воткнул перо в шляпу, вступил в Рингголдскую кавалерию и получил пулю в сердце при Энтитеме.[24] После этого он стал божеством для Джейн. Она потребовала перенести статую Калигулы в гостиную старого дома, откуда та перекочевала в библиотеку нового. Том Куэйл рассказывал мне, что, по словам его матери, Джейн Мак-Грегор годы спустя пугала заброшенной коптильней всех местных детей, утверждая, что призрак Данкана все еще работает там лунными ночами, насвистывая под звуки молотка и резца.
