Жорж Сименон - Рука
— По мнению Рэя, человек, способный жениться на Изабель, живущий с ней изо дня в день…
— Но почему? Он вам объяснил почему?
— Разве сами-то вы не понимаете?
Ее удивила моя наивность, и я внезапно понял, чем объяснялось поведение Моны по отношению ко мне все эти дни. Для нее сильным человеком был я, а вовсе не Рэй.
Поэтому она совершенно естественно ждала от меня поддержки. Когда она смотрела на меня, забившись в кресло, или прижималась ко мне плечом, в этом не было чувственности.
— Я часто наблюдала за вами обоими, Доналд… С Изабель невозможно фальшивить. Но и позволить себе хотя бы на секунду расслабиться тоже невозможно. Это необыкновенная женщина, и надо быть необыкновенным человеком, чтобы жить бок о бок с ней.
Это признание настолько сбило меня с толку, что я потом часа два не смог уснуть.
— Вот у Рэя были и взлеты и падения, как, впрочем, у всех обыкновенных людей… Вы не оставите меня одну, без помощи, теперь, когда его не стало?
— Но, Мона, я только и думаю о том, чтобы…
Я хотел встать, броситься к ней, прижать ее к груди. Я был смущен, возбужден, совершенно не владея собой.
— Успокойтесь… Она приехала…
Из снега вынырнул маленький «Фольксваген», который я купил жене для ее хозяйственных поездок. Я видел, как Изабель вышла из гаража с сумкой для провизии в руках, лицо ее было, как всегда, спокойным и ясным, щеки слегка раскраснелись, голубые глаза, те самые глаза, которые не терпят ни фальши, ни лжи, смотрели прямо и безмятежно.
Мне предстояло все пересмотреть сначала: Рэй восхищался мной.
Мона тоже восхищалась мной на свой лад, она в этом только что призналась. А я-то, несчастный идиот, не осмелился в ту роковую ночь коснуться ее руки, которая свесилась с матраса на паркет и так сильно влекла меня к себе.
Мона, конечно, никак не могла бы догадаться, что ее слова о моих взаимоотношениях с Изабель принесли мне избавление. Ведь когда-то я тоже восхищался своей женой. Я даже боялся ее, боялся ее нахмуренных бровей, тени, омрачавшей ее ясный взгляд, ее не высказанного словами осуждения.
Но она никогда не сказала мне ничего неприятного. Никогда ни в чем не упрекнула меня.
Наверное, мне доводилось быть и неприятным, и несправедливым, и смешным, и еще там каким-нибудь и в отношении нее, и в отношении наших детей.
Никогда я не слышал от Изабель ни слова осуждения. И улыбка никогда не исчезала с ее лица. Только глаза говорили. Но никто, кроме меня, не умел читать в них. Для всех они оставались неизменно ясными и безмятежными.
Что подумала бы Мона, если бы я ей признался:
— Я женился не на женщине, а на судье…
Рэй, вероятно, это чувствовал, и не жалел ли он меня больше, чем восхищался мной? Разве что он заблуждался в оценке всего и всех.
Он, видимо, воображал, что я женился на Изабель, потому что я сильный и способен все время подвергаться очной ставке.
На самом же деле все наоборот. С Изабель я продолжал, как в детстве, держаться за материнскую юбку. Так сказать, все еще посещал школу.
Оставался всю жизнь бойскаутом.
Тем хуже для Рэя. Я-то ни о чем не сожалею, разве только о том, что он несколько поубавил мою виновность. Я так сильно жаждал сознавать себя его убийцей или хотя бы пособником.
Если Рэй даже и не сопротивлялся, если он принял смерть как избавление, тогда драма, пережитая мной на садовой скамейке в ночь его гибели, не имеет никакого смысла.
Мне было крайне необходимо, чтобы бунт мой был бы как можно более полным и совершенно сознательным.
Я вовсе не барашек, как все обо мне думают. Я жесток, циничен, способен не протянуть руку помощи своему лучшему другу, гибнущему в снежном буране.
Пока он, сломав ногу, агонизировал, засыпаемый снегом, я курил сигарету за сигаретой и вспоминал все те случаи, когда он, вероятно сам точно не ведая, унижал мое мужское достоинство… И не он один!..
Изабель тоже… Ее и его образы каким-то причудливым способом сливались теперь в моем сознании.
Кортеж два-три раза принужден был приостанавливаться, я выглядывал сквозь другие разъединяющие нас машины ту, в которой ехала Мона.
Влюблен ли я в Мону? Теперь я способен был ставить перед собой любые вопросы, не изворачиваясь и не лукавя.
Ответ получался отрицательный. Не влюблен. Если бы завтра я получил полную возможность, то не женился бы на ней. Мне вовсе не хотелось жить с ней изо дня в день.
Чего мне действительно хотелось и что вскоре, наверное, произойдет, так это стать ее любовником.
Я не испытывал к ней и нежности. Даже и страстного влечения у меня не было. Как определить, чего мне хотелось? Овладеть ей походя, как это сделал Рэй с Патрицией на приеме у старого Эшбриджа.
Я жаждал овладеть самкой, а Мона в моих глазах как раз такой и была.
Вот мы и прибыли на кладбище и очутились на новом участке, расположенном на холме.
Все было завалено снегом. Деревья походили на рождественские елки. Ни на ком не было сапог, поэтому, пока выносили гроб, все присутствующие пританцовывали на месте, чтобы не замерзнуть.
Пастор не задержал нас долго. Никаких речей не произносилось. Братья Миллер суетились в первых рядах, несомненно стремясь позировать для фотографов. Я приблизился к Моне, взял ее под руку и слегка прижал к себе ее локоть.
Боб Сэндерс заметил это. Он был на голову выше меня, поэтому смотрел свысока и, как мне показалось, презрительно.
Случись это несколькими днями раньше, я сгорел бы со стыда. Теперь же все мне было нипочем, все безразлично. Безразлично и то, что жена смотрит на меня с нескрываемым удивлением.
Начали расходиться по машинам. Я шел рядом с Моной, все еще держа ее под руку, как если бы моя поддержка была ей необходима, тогда как она по-прежнему не проявляла никаких признаков горя. Боб Сэндерс догнал ее крупными шагами; не стесняясь моего присутствия, он сказал:
— Я вынужден удалиться, тороплюсь на аэродром, до отлета остается менее двух часов… Если вам что-либо понадобится, если потребуется выполнение каких-нибудь формальностей, вот мой боннский адрес…
Он протянул ей свою визитную карточку, и она опустила ее в сумочку.
— Мужайтесь…
Почти по-военному он пожал ей руку и прошел вперед. Его машина первой отъехала от кладбища.
— Кажется, он вас недолюбливает.
Он действительно избежал прощания со мной.
— Да… Представляю, что он навоображал себе.
С нами поравнялась Изабель.
— Вы одна поедете в Нью-Йорк, Мона?
— Почему бы и нет?
— Не будет ли вам чересчур тяжело очутиться одной в пустой квартире?
— Там Жанет, моя горничная…
Изабель взглянула на меня. Этим взглядом она как бы поощрила меня, я свободно мог предложить Моне проводить ее и вернуться вечерним поездом.
Но я даже не предложил ей позавтракать с нами. Зато когда она подошла к своему «Линкольну», я поцеловал ее в обе щеки и сильно сжал ей руки.
— До свидания, Мона…
— До свидания, Доналд… Спасибо… Я думаю, мне понадобится ваша помощь для всяких там формальностей, сопряженных с вводом в наследство, я ведь ничего в этом не смыслю…
— Вам стоит только позвонить мне в контору…
— До свидания, Изабель… Спасибо и вам тоже… Без вас что бы я делала?
Они расцеловались. Один из братьев Миллеров подошел ко мне тотчас же после отъезда Моны.
— Вы ее адвокат?
— Думаю, что так.
— Надо уладить много сложных вопросов… Дайте мне, пожалуйста, номер вашего телефона.
Я протянул ему свою визитную карточку.
И вот мы вдвоем в нашем «Крайслере», Изабель и я.
— Хочешь позавтракаем по дороге?
— Нет. Я не голодна.
— Я тоже.
За рулем был я, а жена, как всегда, сидела рядом, и краешком глаза мне был виден ее профиль.
Больше четверти часа прошло в молчании, потом Изабель спросила:
— Что ты думаешь о том, как все это произошло?
— Похороны?
— Да… Не могу точно определить, что меня коробило… Можно сказать — не хватало общей скорби. Я не почувствовала, чтобы хоть кто-то был взволнован. Никто не огорчен, даже Мона… Правда, она-то еще не отдает себе отчета…
Я закурил и ничего не ответил, но тут же почувствовал желание прервать молчание.
— Самое тяжелое для нее впереди — возвращение домой…
— Мне казалось, что было бы благоразумнее, если бы ты проводил ее.
— Обойдется и без меня.
— Ты будешь заниматься вводом в наследство?
— Она просила меня об этом. Миллеры тоже хотят обратиться ко мне…
— Ты думаешь, у нее будут средства на жизнь?
— Уверен, что весьма солидные…
Сильный ли я? Или слабый? Хитрец? Или наивный простак? Жестокий?
Подлый? Всех это интересует. Даже Изабель, которая перестала меня понимать и никак не могла взять в толк, почему после истории с окурками я не проявил ни страха, ни смущения.
Приехав домой, мы довольствовались сандвичами и съели их прямо на кухне. Было три часа. Я спросил:
— Ты куда-нибудь поедешь?
— Да, за покупками.
Мне было очень странно ощущать себя в доме наедине с Изабель. За такой короткий срок я совершенно отвык от этого и уже не представлял себе, чем мы заполним время.
