Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
— Звонил Петерис Карлович Лепиньш, — поведал со значением Шмиц, повесив трубку. — Из Академии наук. Профессор, доктор физико–математических наук, дважды лауреат республиканской Государственной премии… У него зарубежные гости, нужен прощальный банкет — как не помочь человеку! Мы учились в одной школе… Минуточку… — Шмиц заметил, что девушка уже приготовилась выкладывать свои невзгоды. Взял из небольшой стопочки листок бумаги и, написав что–то — видно, число и место предстоящего банкета — положил в папку, на которой крупными буквами было напечатано «Секретарю, к исполнению». Шмиц теперь работал по–новому.
Волнуясь и сбиваясь, девушка начала рассказывать. О том, как она танцевала в «Ореанде», как потом ее перевели в «Беатрису» — хотели повысить там художественный уровень варьете, а через два дня труппа была ликвидирована и она осталась без работы. Затем объявили: ни в «Ореанде», ни в «Вершине» вакантных мест нет. Но она разузнала, что пара акробатов в «Вершине» не выступает, они вообще там ни разу не выступали — ушли обратно в цирк. Значит, программа в «Вершине» не заполнена и, стало быть, вакансия имеется.
— Это не в моей компетенции… — улыбнулся Шмиц, и его щека опять задергалась. — Вам следует зайти в шестой кабинет.
— Я уже была там, но меня послали к вам, сказали, что только вы можете решить этот вопрос. — Она смотрела на него с надеждой и заставила себя улыбнуться.
— Какой отвратительный формализм!.. — возмутился Шмиц. — Извините! — Снова звонил телефон, на проводе был опять какой–то член–корреспондент, лауреат и друг и опять по поводу банкета — то ли поминки, то ли свадьба…
Шестой кабинет был заперт. «Она на минуточку вышла, подождите!» — сказал кто–то Ималде, проходя мимо. Девушка села на стул у двери и, сгорбившись, стала ждать. Мимо то поодиночке, то парами, а то и небольшими группками сновали трестовские дамы — кто с документами, а кто с чем–то объемистым в расписных полиэтиленовых мешочках.
Вдруг чаша ее терпения переполнилась, слезы брызнули из глаз, и она закричала во весь голос:
— Как вы можете так жить! Кошмар! Так же нельзя жить!
Она кричала про маслины, которые по указанию шеф–повара посудомойки собирают с тарелок и тот снова бросает их в кастрюлю; про перемолотые жилы, шкурки и другие мясные отходы — поперчив да сдобрив чесноком (посетители все равно съедят!), шеф–повар пускает их в дело; про то, что слово «спасибо» официанты давным–давно исключили из обихода, заменив его рублем; про то, что метрдотель взимает дань и передает кому–то дальше; про то, как обманывают и обсчитывают и нигде не добьешься правды.
Бог знает, что она еще кричала — Ималда уже и не помнила. Не помнила и того, сама ли ушла из здания треста или ее вытолкали.
Опомнилась на улице. Сеял мелкий весенний дождичек, под ногами хлюпала грязь.
Проглотила несколько таблеток, успокоилась и методично обошла все кафе в центре — вспомнила, как Алексис когда–то сказал, что Таня сидит в кафе, как на привязи.
Оставался всего один день.
…Очкарик нашел ее в «Беатрисе». Он появился, когда началась программа. Ималда запомнила, что за тем столиком, за который он уселся, во время ее первого выхода никого не было. Это был длинный стол, наверно, единственный в зале на восемь персон, накрытый и сервированный, недоставало только гостей — стулья стояли придвинутыми к столу. А во время ее второго выхода очкарик уже сидел за ним. Может, он был один, а может, с компанией, но Ималде сразу стало ясно, что он явился за ней. Так в сказках приходят черти за обещанными им душами умирающих.
Заметив его, Ималда сбилась с ритма. Очкарик, смачно ухмыльнувшись, почмокал губами.
На сей раз он выглядел франтовато — свободная куртка из тонкой ткани, отстроченная лентами, «молниями», обвешанная всякими пряжечками — стоят такие дорого, поэтому в них и ходят повсюду, даже в театр и в оперу, и туфли на довольно высоком каблуке.
Оттанцевав, Ималда направилась в раздевалку. Очкарик уже поджидал ее у дверей, хотя посторонним находиться там запрещалось — по коридору из кухни в зал сновали официанты.
Коротким повелительным кивком головы он вызвал Ималду в коридор и, остановившись возле зеркала, закурил «Pall Mall». Кто–то из проходивших мимо — видно, знакомый — попросил у него сигарету, и очкарик, встряхнув пачкой, протянул ее.
«Каждый день в гости не ходят: невежливо, — сказал он Ималде. — На, прочитай письмо! А я пока покурю!» Он отошел в глубь холла и заговорил с гардеробщиком, тоже, должно быть, знакомым.
На крошечном листочке папиросной бумаги — скорее всего разрезанной вдоль сигареты — остро заточенным карандашом было написано: «Милая сестренка! На синей ленточке, в шкафу, где прятали тетради, не на чердаке, так в подвале, черный мешок. Отдай им все! Мне плохо, очень плохо, будет еще хуже, если не отдашь! Будь счастлива, сестренка! Целую, Ал.».
«Он там слегка темнит, но иначе нельзя: депешу мог перехватить стукач или мент. Почерк узнаешь?»
Ималда кивнула.
«Поняла, что должна делать?»
Ималда снова кивнула.
«Старик вернется в четверг, и ты приготовишь нам кофе! — Отойдя на несколько шагов, повернулся: — А ты бабка вполне ничего, жаль, что я тебя тогда не трахнул!»
И вразвалочку пошел обратно в зал…
Дождь все моросил, пальто намокло, Ималду стало знобить.
Она снова обошла ближайшие кафе — Тани нигде не было.
В учреждениях закончился рабочий день, возле кафе возникали очереди, случалось, ее не хотели впускать — с трудом упрашивала, чтобы разрешили зайти всего на минутку.
Она подумала: хорошо бы уехать в какой–нибудь провинциальный городок, но понимала, что от них нигде ей не скрыться, не спрятаться… Да и нельзя бежать — Алексис тогда пропал… Если уж он так написал, значит, ему и в самом деле плохо: у брата нет привычки хныкать… Они — в том числе и Алексис — решат, что Ималда скрылась, прибрав к рукам мешок. Идти в милицию? Думала об этом уже не раз, но тогда она сама подтолкнет Алексиса под другую, более тяжкую статью уголовного кодекса. Спасение только в Тане. Ималда даст ей прочесть записочку Алексиса, и если она покажется ей недостаточно убедительной, скажет, что выложит старику все как было: как милиционеры не заметили во время обыска, что она сняла с крючка ключ от другого сарайчика, как приходила Таня и что при этом рассказывала, как промчалась мимо «Волга» Раусы, когда Ималда выбежала на улицу. Расскажет все, другого выхода у нее нет, тогда, может, ничего ужасного не произойдет и они оставят ее в покое. Главное — найти Таню. Таня лучше знает этих подлецов–центровиков и что от них можно ожидать. Наверняка сама же испугается и отдаст часы или, по крайней мере, скажет, у кого они сейчас находятся.
Стемнело и стало подмораживать, Ималда уже едва сдерживала дрожь. Может, Курдаш еще не заступил на свой пост — тогда она просрочит и немного побудет в тепле… Вдруг удастся повидать Укротителя?.. Однажды Ималда заговорила с ним о работе. Старик нехотя, словно стыдясь чего–то, пообещал поинтересоваться — в «Мадагаскаре», сказал, работает его ученик. «Конечно, если представится хоть малейшая возможность… Только прошу — об этом никому не слова!»
В «Ореанде» тускло поблескивал паркет, в зале еще не зажгли люстры, освещен был только коридор кухни, где обычно к этому времени собирались официанты. Из глубины, откуда–то со стороны душевой доносились голоса.
Ималда прошла через вестибюль со сверкающими бронзовыми пепельницами на длинных штативах и подергала ручку раздевалки для танцовщиц. Закрыто, значит, Рейнальди еще не появился.
Сегодня последний день. Если Таню не найдет, то… Чем она рискует, в конце концов?..
Ималда взбежала наверх по лестнице. Из кабинета Раусы доносился разговор, и она не стала долго размышлять, боясь, что решимость ее угаснет.
Без стука открыла дверь и вошла в кабинет.
— Занято! — крикнул Рауса, вскочив со стула.
Рауса и лейтенант Силдедзис сидели за маленьким столиком — ужинали. Столик был накрыт пристойно, но не как для важных гостей. И все же тут стояли два кофейника — значит, в одном из них не кофе.
Силдедзис, вытаращив глаза, быстро что–то проглотил, густо покраснел и сразу стал похож на мальчишку, застигнутого в кладовке в тот момент, когда вылизывал варенье из банки. Уголки губ лоснились от жира, он искал глазами салфетку, видно, забыл, что перед едой положил ее на стул рядом, там она, накрахмаленная, и стояла.
— Выйдите и прежде научитесь стучать! — Голос Раусы дрожал от гнева, а по растерянному взгляду Ималда поняла, что ее–то он меньше всего хотел бы видеть.
Ималда молча протянула ему записку Алексиса.
Рауса быстро пробежал глазами по строчкам, скатал бумажку в шарик и щелчком пальца запустил в раскрытое окно:
— Что вы себе позволяете? Позор!
