Джун Томсон - Трубка Шерлока Холмса
Не успел Холмс закончить, как Лестрейд нетерпеливо перебил его:
– Значит, убийца уже сбежал.
– Ага! – воскликнул Холмс с торжествующим видом. – Вы слишком поторопились с ответом, инспектор. Бэджер готов поклясться, что между уходом мисс Бадд из гримерной и возвращением, когда она обнаружила тело мадемуазель Россиньоль, он постоянно наблюдал за дверью этой комнаты и никто оттуда не выходил.
Потребовалась минута-другая, чтобы до Лестрейда полностью дошло значение этого факта. Мысли инспектора можно было прочесть по его лицу, на котором сначала отразилось легкое удивление, а затем – полное непонимание. В то же время полицейский обшаривал глазами комнату: взгляд его задержался на окне с решеткой, потом на двери и, наконец, остановился на выцветшем бархате ширмы.
– Нет, – возразил Холмс, расшифровав эти взгляды. – Убийца прятался не там. Бэджер и мисс Бадд искали за ширмой, а также всюду, где можно скрыться, заглянули даже под туалетный столик.
– Тогда где же? – спросил Лестрейд. – Если убийцы не было в комнате и он не выходил из нее, где же он был, черт возьми?
– Вы сказали то же, что и Бэджер, хотя он выразился несколько иначе. Уж не растворился ли этот человек в воздухе, спросил привратник.
– Но это же невозможно!
Желтоватое лицо Лестрейда побагровело от гнева и недоумения.
– С давних пор мой главный принцип заключается в том, – провозгласил Холмс, – что, когда мы исключили возможное, ключ к тайне следует искать в невероятном, каким бы неправдоподобным оно ни казалось[19]. Поскольку ни вы, ни доктор Уотсон, по-видимому, не готовы предложить объяснение, давайте займемся оставшимися уликами. Мы рассмотрели передвижения убийцы, но еще не обратили внимания на мадемуазель Россиньоль. Скажите, инспектор, теперь, когда вы изучили улики, чем, по-вашему, она занималась перед тем, как была убита?
Поскольку Лестрейд уже один раз попался, теперь он был осторожнее, его маленькие темные глазки выражали подозрение.
– Ну же, давайте! – подбодрил Холмс инспектора, который колебался. – Разве ответ не очевиден? Чулок, которым задушили жертву? Одна босая нога? Какие еще доказательства вам нужны? Она снимала чулки и, вероятно, по этой причине не заметила убийцу, который подобрался к ней сзади. – И тут он неожиданно задал вопрос: – Вы женаты, Лестрейд?
– Я не понимаю… – начал полицейский, но Холмс отмел его протест:
– Неважно. Не требуется богатого воображения, чтобы даже такой убежденный холостяк, как я, нарисовал себе эту картину и установил связь. Но я вижу по выражению вашего лица, Лестрейд, что вам не удалось это сделать. И вам тоже, Уотсон. Ну и ну! Вы меня удивляете. Это же проще пресловутой пареной репы. В таком случае, любезный Лестрейд, могу я привлечь ваше внимание к последнему доказательству – программке, которую вы держите в руке? Не показалось ли вам важным что-нибудь в списке артистов?
Лестрейд, раскрыв программку, начал читать вслух напечатанные в ней имена:
– «Крошка Джимми Уэллс, Веселый Комик-Кокни, набит остротами, шутками и жизнерадостными песенками. Отважные Дино: изумительные эквилибристы на канате…»
В эту минуту его чтение прервал стук в дверь, и из-за нее показалась голова Мерривика.
– Простите меня, инспектор, – извинился он. – Я выполнил ваше распоряжение и попросил всех артистов собраться на сцене для допроса. Пожалуйста, сюда, сэр. Вы тоже, мистер Холмс и доктор Уотсон.
Когда мы вслед за Мерривиком вышли в коридор, Холмс прошептал мне на ухо:
– Вряд ли есть необходимость в этой очной ставке, но я не возражаю. В конце концов, Уотсон, поскольку это мюзик-холл, вполне уместно, чтобы развязка произошла на сцене.
Затем он нагнал Лестрейда, шедшего впереди с Мерривиком, и обратился к нему:
– Инспектор, позволите ли дать вам совет? Проверьте, расставлены ли констебли за кулисами. Как только назовут имя преступника, он может попытаться сбежать.
– Все это очень хорошо, мистер Холмс, – ответил Лестрейд, – но кого же я должен арестовать?
Не знаю, то ли Холмс его не расслышал, то ли предпочел пропустить вопрос мимо ушей (лично я склоняюсь ко второму варианту), только он не произнес ни слова. По-прежнему пребывая в приподнятом настроении, мой старый друг шагнул вперед и, толкнув железную дверь, стал пробираться за кулисами. По-видимому, он чувствовал себя среди этого театрального хлама, нагромождения реквизита и фрагментов декораций столь же свободно, как среди своих книг и пробирок в нашей квартире на Бейкер-стрит.
Если мои иллюзии еще не были окончательно уничтожены, они получили сокрушительный удар, когда я вышел на сцену. Без ослепительных огней рампы, при обычном освещении, она сильно меня разочаровала – столь разительно эти убогие подмостки отличались от того волшебного места, на которое я с таким восторгом взирал из своего кресла в партере.
Вблизи при тусклом освещении очаровательный цветущий сад, изображенный на заднике, оказался грубой мазней, а увитая розами беседка, в которой так прелестно смотрелся Французский Соловей, была всего-навсего топорно сделанной решеткой, покрытой поникшими и пыльными искусственными цветами.
Не лучше выглядели и артисты, принимавшие участие в первом отделении. Они стояли на сцене маленькими группками. Некоторые так и не сняли безвкусных шелковых костюмов в блестках, другие уже облачились в обычную одежду. Все они стали какими-то незначительными – простые смертные на убогом фоне из раскрашенного холста и бумажных цветов.
Предводительствуемые Холмсом, мы подошли к краю сцены и встали перед опущенным занавесом. Нашим шагам вторило гулкое эхо. Между тем констебли по приказу Лестрейда заняли позиции в кулисах по обе стороны от сцены, чтобы преградить путь убийце, если он попытается сбежать.
Но кто же это? Один из двух канатоходцев, которые стояли сейчас вместе со своими товарками? Или «человек-змея» в накинутом на плечи халате, выглядевший гораздо меньше, чем со сцены? Или же это низенький комик в ужасающем клетчатом костюме? А может быть, дрессировщик тюленей, сейчас, к счастью, не сопровождаемый своими подопечными?
Пока я размышлял над этим, Холмс шепотом пререкался с инспектором Лестрейдом, размахивавшим программкой перед носом моего друга. Я не слышал ни слова, но понял суть их беседы по озадаченному виду взъярившегося Лестрейда и поднятым бровям Холмса, который беспечно улыбался. «Который же из них?» – вероятно, вопрошал Лестрейд. «А вы еще не додумались до ответа?» – должно быть, отвечал мой друг.
Не оставалось сомнений, что Холмс, обожавший театральные эффекты, от души наслаждается ситуацией.
Наконец он смилостивился. Взяв у Лестрейда программку, он вынул из кармана карандаш, подчеркнул жирной линией одно из имен и отдал программку обратно с легким поклоном.
Лестрейд посмотрел на имя, бросил удивленный взгляд на Холмса, получил подтверждение в виде кивка и, откашлявшись, вышел вперед.
– Леди и джентльмены, – сказал он, – в мои намерения не входит долго вас задерживать. После того как я внимательно изучил все улики, мой долг – арестовать убийцу мадемуазель Россиньоль. Этот человек… – Тут Лестрейд сделал паузу, взглянув на программку, словно хотел удостовериться, что не ошибся. – Вигор, Хаммерсмитское Чудо.
Несколько минут царило недоверчивое молчание, затем раздалось шарканье ног: те, кто стоял ближе всего к негодяю, поспешно отодвинулись от него. Он остался в одиночестве в центре сцены.
Вигор сбросил халат и стоял в одном трико из леопардовой шкуры. Это был подходящий наряд, так как было что-то от леопарда в сильном гибком теле, в играющих под кожей мышцах и яростно сверкавших глазах. Он отступил от нас, пригнувшись, как большая кошка, загнанная в угол.
Прежде чем кто-нибудь успел выкрикнуть предостережение, Вигор помчался прыжками – но не в кулисы, где стояли на страже дюжие полицейские констебли, а прямо на Холмса, Лестрейда и меня, на край сцены перед опущенным занавесом.
Только присутствие духа, которое обнаружил Холмс, помешало Вигору проскочить мимо нас в темный зрительный зал. Когда он бросился вперед, мой друг схватился за марлевый занавес и, потянув вниз, набросил его, как сеть, на летящую фигуру.
Я воздержусь от того, чтобы воспроизводить здесь все те грязные ругательства и проклятия, которые изрыгало Хаммерсмитское Чудо, прежде чем констебли совладали с ним и увели в наручниках. Достаточно сказать, что репутация Французского Соловья была подвергнута самым резким нападкам и у тех, кто явился свидетелем этой сцены, не осталось ни малейшего сомнения относительно ее безнравственности.
Даже Лестрейд, постоянно соприкасавшийся с криминальной средой, был шокирован этой вспышкой ярости.
– Совершенно неуместные откровения, должен сказать, – заметил он неодобрительно, когда мы уходили со сцены. – Возможно, она была не леди, но это не извиняет такой грязной брани.
