Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения

Может быть, самым худшим из всего в тот вечер было дожидаться, пока он вернется домой. Я не осмелилась позвонить ему на станцию. Я не была уверена, что он один у себя в кабинете или в компьютерной, а я никогда раньше не звонила ему, чтобы спросить, когда он будет дома. Я сидела и ждала его почти три часа. Я предполагала, что это Алекс обнаружит труп. Когда он увидит, что ее нет дома, естественным шагом будет пойти поискать на берегу. Он найдет труп, позвонит в полицию прямо из машины, а потом и домой, чтобы сообщить мне. Но он не позвонил, и мне в голову полезли дикие фантазии: что она на самом деле не умерла, что я каким-то образом все дело испортила. Я представляла, как он отчаянно пытается привести ее в чувство, делает ей «поцелуй жизни», я видела, как очень медленно она открывает глаза. Я выключила свет и перешла в гостиную, чтобы следить за дорогой. Но проехала не «скорая помощь», а полицейские машины со всем необходимым для расследования убийства. А Алекс все не приходил.

— А когда пришел? — спросила Мэг.

— Мы почти не разговаривали. Я уже легла спать; я понимала; я должна делать все, как всегда, не должна его дожидаться. Он вошел ко мне в комнату и сказал, что Хилари умерла и как она умерла. Я спросила: «Свистун?», а он ответил: «Полиция считает, что нет. Свистун умер до того, как ее убили». И ушел. Я думаю, ни один из нас не мог тогда вынести присутствия другого — самый воздух вокруг нас был тяжелым от наших невысказанных мыслей. Но я сделала то, что должна была сделать, и не жалею об этом. Он получил эту должность. И никто теперь не сможет ее у него отобрать, его ведь уже утвердили. Его не могут снять из-за того, что его сестра — убийца.

— А если выяснится, почему вы это сделали?

— Не выяснится. Только два человека знают это, а я не сказала бы вам ничего, если бы не могла вам доверять. Ну а если без пафоса, я сомневаюсь, что они поверили бы вам без подтверждения со стороны другого свидетеля; а Тоби Гледхилл и Хилари Робартс — единственные, кто мог бы это подтвердить, — оба мертвы. — Минуту спустя она сказала: — Вы сделали бы то же самое ради Мартина.

— О нет. Нет. Нет!

— Не так, как я. Я не могу представить себе, как вам удалось бы применить физическую силу. Но когда он тонул, если бы вы могли оказаться на берегу той реки и обладали властью решать, кому из них умереть, а кому жить, разве вы поколебались бы?

— Нет, разумеется, нет. Но это ведь было бы совсем другое. Ведь не я бы задумала эту гибель, не я хотела бы этого.

— Ну а если бы вам сказали, что миллионам людей грозила бы гораздо меньшая опасность, если бы Алекс получил пост, который он больше всех достоин получить, работу, которую лучше всех способен делать, но ценой жизни одной женщины, вы поколебались бы тогда? Я стояла именно перед таким выбором. Не пытайтесь уклониться, Мэг. Я не пыталась.

— Но убийство! Как может оно помочь хоть что-то решить? Такого еще не бывало.

Элис ответила с неожиданной страстностью:

— Еще как может! И решает! Вы же преподавали историю, не правда ли? Не может быть, чтобы вы этого не знали.

Мэг чувствовала себя совершенно изможденной от усталости и боли. Ей хотелось, чтобы разговор этот наконец закончился. Но это было невозможно. Слишком многое еще нужно было сказать. Она спросила:

— А что вы теперь собираетесь делать?

— Это зависит от вас.

Однако ужас и невозможность поверить в происходящее помогли Мэг обрести мужество. Больше чем мужество — властность. И она ответила:

— О нет. Вовсе нет. Такой ответственности я не собиралась брать на себя. Мне это ни к чему.

— Но вы не можете от нее уклониться. Вы знаете то, что знаете. Позвоните главному инспектору Рикардсу. Прямо отсюда.

Мэг не двинулась с места. Увидев, что она не собирается никуда звонить, Элис сказала:

— Надеюсь, вы не собираетесь сыграть по Форстеру?[75] Это ведь у него сказано: «Если бы я должен был выбрать, кого предать — родину или друга, надеюсь, у меня хватило бы мужества предать родину».

— Это — одно из тех остроумных замечаний, которые, если вдуматься, либо ничего не означают, либо оказываются невероятно глупыми, — ответила Мэг.

— Мэг, не забывайте, — сказала Элис, — что бы вы теперь ни сделали, ее уже не вернуть. У вас довольно широкий выбор, но это все равно невозможно. Человеческому «я» так льстит, если мы добиваемся истины, — спросите у Адама Дэлглиша. Еще больше льстит человеческому тщеславию, если мы воображаем, что можем отплатить за невинных, вернуть прошлое, восстановить справедливость. Но мы не можем. Мертвые мертвы, их не воскресишь. Все, что мы можем сделать, это повредить живым во имя справедливости, ради расплаты или мести. Если это может доставить вам удовлетворение, сделайте это, только не считайте, что вы совершаете добродетельный поступок. Что бы вы ни решили, я знаю: вы не отступитесь от принятого решения. Я верю вам и полностью вам доверяюсь.

Взглянув в лицо Элис, Мэг увидела, что устремленный на нее взгляд был серьезен и чуть ироничен; казалось, ей брошен вызов. Но мольбы в этом взгляде не было.

— Вам нужно время подумать? — спросила Элис.

— Нет. Нет смысла тянуть время. Я знаю теперь, что мне нужно делать. Я должна сказать об этом. Но мне хотелось бы, чтобы это сделали вы.

— Тогда дайте мне время до завтра. Как только я заявлю об этом, у меня уже не будет возможности для личных дел. А мне нужно здесь кое-что закончить. Корректура, всякие финансовые дела. И мне хотелось бы иметь еще двенадцать часов свободы. Я не имею права просить о большем, но об этом мне хотелось бы попросить.

— Но ведь, когда вы признаетесь, вам придется объяснить причину, привести мотив, что-то такое, чему они поверят, — сказала Мэг.

— О, здесь проблем не будет, они легко мне поверят. Ревность, ненависть, неприязнь стареющей девственницы к женщине, которая так выглядела, как она, и так жила, как она. Я скажу, что она хотела женить Алекса на себе, отобрать его у меня после всего, что я для него сделала. На меня станут смотреть, как на невротичку, женщину в климактерическом периоде, на какое-то время потерявшую разум. Неестественная привязанность. Подавленная сексуальность. Так говорят мужчины о женщинах вроде меня. Этого рода мотив будет иметь смысл для мужчин типа Рикардса. Я его Рикардсу и предоставлю.

— Даже если вас за это отправят в Бродмур?[76] Элис, и вы сможете это вынести?

— Такая возможность не исключается, не правда ли? Либо туда, либо в тюрьму. Ведь это — тщательно спланированное убийство. Даже самый умный защитник не смог бы представить его как импульсивный, неумышленный поступок. К тому же я сомневаюсь, что с точки зрения еды есть из чего выбирать между тюрьмой и Бродмуром.

Мэг казалось, что все теперь навсегда утратило определенность. На куски разлетелся не только ее собственный внутренний мир, но и предметы внешнего мира утратили свою реальность. Бюро с закатывающейся наверх крышкой, кухонный стол Элис, плетеные кресла с высокими спинками, ряды сверкающих кастрюль и сковородок, плита и духовка — все казалось бесплотным, словно готовым исчезнуть при первом ее прикосновении. Она вдруг почувствовала, что в кухне, в том ее круге, который она могла обвести взглядом, никого, кроме нее, нет. Элис ушла. Мэг откинулась на спинку кресла, теряя сознание, закрыла глаза. Когда она их снова открыла, над ней очень низко склонилось лицо Элис, огромное, словно диск луны. Элис протягивала ей бокал.

— Это виски, — сказала она. — Выпейте. Вам это необходимо.

— Нет, Элис. Не могу. Правда, не могу. Вы же знаете, я терпеть не могу виски. Меня от него тошнит.

— От этого не затошнит. Бывают моменты, когда виски — самое лучшее лекарство. Сейчас как раз такой момент. Пейте, Мэг.

Мэг почувствовала, как задрожали у нее колени, и в тот же момент слезы болью обожгли глаза и полились неудержимо, солоноватые капли струились по щекам, заливали рот. Путались мысли. Этого не может быть. Это неправда. Но ведь так уже было, когда миссис Мортимер, вызвав ее из класса, мягко и осторожно усадила ее в кресло напротив себя в директорской гостиной и сообщила о гибели Мартина. Немыслимое должно было как-то уместиться в ее мыслях, в невероятное необходимо было поверить. Слова все еще означали то, что значили всегда: «убийство», «смерть», «горе», «боль». Она способна была видеть, как двигаются губы миссис Мортимер, из ее рта вылетали странные, бессвязные фразы и повисали в воздухе, словно облачка со словами на газетной карикатуре. Мэг снова, как тогда, подумала, что миссис Мортимер перед этой беседой стерла помаду с губ. Наверное, она полагала, что такую ужасную новость можно сообщить только с ненакрашенными губами. Опять перед ней были эти беспокойно движущиеся складки дряблой кожи, опять она видела, что пуговица на вороте кардигана миссис Мортимер висит на одной нитке. И снова услышала, как сама произносит, в самом деле произносит вслух: «Миссис Мортимер, у вас пуговица вот-вот оторвется».