Жорж Сименон - Пассажир “Полярной лилии”
Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.
Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать свежим воздухом на мостике?
За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.
Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии:
«Вринс… Катя… Шутрингер… Питер Крулль… Белл Эвйен…»
Да, теперь и Белл Эвйен, которого он знает целых восемь лет!
Послышался звонок. Стюард, пробегая мимо, бросил:
— Меня требуют в салон.
Спускаясь обратно, он удивленно и почтительно доложил:
— Полдюжины шампанского. Барышня распорядилась.
Наверху появилась Катя.
— Поднимитесь на минутку, капитан! — крикнула она. — И не отнекиваться! Я вспомнила, что сегодня мой день рождения. Его надо отпраздновать: я ведь очень суеверна. Пригласим всех. Ваших офицеров — тоже.
Петерсен медленно поднялся по трапу. И все время представлял себе черные точки, то сближая их между собой, то отодвигая друг от друга.
На этот раз Белл Эвйен и Шутрингер сидели в салоне за одним столом, обмениваясь для первого знакомства банальными фразами.
— Я всегда была убеждена: не повеселишься в день рождения — весь год будет неудачный, — оживленно и радостно болтала Катя Шторм. — Дайте прикурить, капитан… Нет, не от трубки… А уж сегодня мы повеселимся, верно? Надеюсь, ночью штормить не будет?
— Пригласите сюда обоих свободных от вахты помощников, — приказал Петерсен стюарду, появившемуся с полдюжиной шампанского и бокалами.
Одиноко сидя в столовой, где его никто не обслуживал, инспектор время от времени вставал и шел за блюдом, стоявшим слишком далеко от него.
Как и Шутрингер, он первым делом налег на язык, но, отличаясь более утонченным вкусом, поливал каждый кусок сливовым компотом.
Когда стюард вернулся и пустился в извинения, полицейский с набитым ртом и благодушной улыбкой отозвался:
— Ничего, я сам все взял. А почему это наверху так расшумелись?
6. День рождения Кати
Второй помощник, не догадываясь, зачем его зовут, пришел в повседневной одежде, поношенной, засаленной куртке из грубой шерсти, и показался в салоне в тот самый момент, когда Катя пустила бокалы по кругу. Получив свой, он повернулся к капитану, словно спрашивая у него совета, и заметил, что вид у Петерсена не менее растерянный, чем у него самого.
От смущения он чуть было не выпил слишком рано. К счастью, девушка, повернувшись к двери, объявила:
— Недостает еще одного.
Наконец подоспел Вринс и на секунду задержался на пороге, опешив под устремленными на него взглядами.
— Зайдите выпить за мое здоровье, дорогой.
Праздничной атмосферу назвать было пока нельзя — не хватало тепла и подъема. Суетилась, шутила, улыбалась одна немка, и оставалось только удивляться, как ей удается не падать духом, видя, что ее оживление не встречает отклика.
— По-русски! Залпом! — крикнула она, поднося бокал к губам.
Девушка слегка запрокинула голову, до капли выпила искристое вино, попросила Эвйена:
— Будьте добры, откройте еще бутылку.
Потом Вринса:
— Принесите из моей каюты патефон и пластинки, дорогой.
Капитан и Шутрингер сидели, но остальные стояли, и второй помощник ждал, казалось, лишь случая уйти.
Эвйен по просьбе Кати услужливо, хотя и не без смущения, помогал ей: раскупоривал бутылки, подливал в бокалы.
— Здесь ужасно холодно, капитан. Не работают радиаторы?
Петерсен наклонился над батареей, упрятанной в декоративный шкафчик, и до конца отвернул кран, из которого вырвалась струйка пара. С этой минуты шипение его, заглушаемое, правда, шумом, уже не умолкало.
— Ваш бокал, капитан! Это не кофе — смело можете пить.
Вернулся Вринс с патефоном и двумя коробками пластинок и водрузил все это на стол.
— Прекрасно! Вы просто душечка! А теперь поставьте нам танго… Танцуете танго, капитан?
— Я не танцую.
— Вообще?
— Вообще. Так что извините.
— А вы, господин Эвйен?
— Очень плохо.
— Неважно. Потанцуем?.. Нет, сначала выпейте. А вы, дорогой, наполните бокалы.
Последние слова адресовались Вринсу, пустившему патефон. Атмосфера начала оттаивать. Полилось танго, мелодию которого подчеркивал голос тенора-немца.
— Да вы превосходно танцуете! Почему вы уверяли…
Конец фразы заглушила музыка. Гибкая Катя уткнулась лицом в грудь Эвйена; тот был гораздо выше девушки, вынужден был наклониться к ней и делал это чуточку чопорно и принужденно.
Чтобы пробраться за бокалом к столу, Вринсу пришлось пройти вплотную мимо капитана.
— Виноват, — пробормотал он, отводя глаза.
Шутрингер, не шевелясь, сидел на банкетке и смотрел в одну точку через очки, из-за которых глаза его казались огромными. Катя хохотала — кавалер шепнул ей, видимо, что-то смешное.
Возбуждена она была чрезвычайно. Но Петерсен, не перестававший наблюдать за нею, дал бы голову на отсечение, что это — искусственное возбуждение.
— Как! Никто не пьет? — возмутилась она, когда танец кончился.
Жестом, выдающим скрытое нетерпение, она выхватила у покрасневшего Вринса бутылку, которую тому никак не удавалось открыть, и сорвала с нее латунную проволоку.
— Поставьте другую пластинку… Что вы делаете?
В других обстоятельствах Петерсен не удержался бы от улыбки. С той минуты, как Вринс появился в салоне. Катя только и делала, что гоняла его взад и вперед. Он повиновался, но с явной неохотой.
— Да нет же! Не этот старый хлам. В розовой коробке есть прекрасный блюз.
И, подойдя ко второму помощнику, который не знал, куда себя деть, она кокетливо предложила:
— Потанцуем?
Когда и в какой момент проскочила искра? Во всяком случае, далеко не сразу. Стюард, вызванный звонком Кати, принес еще полдюжины шампанского.
— Почему никто не пьет? — огорчалась она. — У меня день рождения! Хочу, чтобы все веселились!
На это она не жалела усилий. Пригласила Арнольда Шутрингера, который танцевал так же прилежно и старательно, как делал утреннюю гимнастику, и ни разу не открыл рот.
Вдруг с ноги у нее слетела атласная туфелька.
— Подайте, дорогой, — бросила она, и Вринсу пришлось опуститься на колено.
Она смеялась, хотя втайне ей, вероятно, хотелось расплакаться. Пила больше, чем другие, потому что поминутно подходила к кому-нибудь с двумя бокалами в руках:
— Прозит!.. Ну, за компанию!
После каждого бокала лицо ее розовело все больше, глаза блестели все ярче.
— Можно мне, наконец, уйти и лечь? — тихо спросил через час второй помощник.
Капитан знаком велел ему остаться. Радиаторы начали греть чересчур сильно. В воздухе плыл густой папиросный дым. Когда девушка в очередной раз раскрыла портсигар, он оказался пуст. Эвйен протянул ей свой, но она отказалась:
— У вас слишком крепкие. Вринс принесет мне пачку из моей каюты. Хорошо, дорогой?
Это были очень дорогие папиросы с розовыми гильзами, но она швырнула их прямо на стол, заставленный бутылками и бокалами. Патефон не умолкал.
Белл Эвйен несколько раз завязывал разговор с Шутрингером, однако услыхал настолько лаконичные ответы, что прекратил дальнейшие попытки.
Бритоголовый молодой немец делал одно — пил. Он опрокидывал бокал за бокалом, как за столом поглощал куски языка. Лицо его лоснилось, выражая блаженное довольство.
Петерсен тоже пил, потому что не пить было просто невозможно.
Катя протягивала ему один бокал за другим.
Сколько их он уже опрокинул? Капитан затруднился бы это сказать. Обычно он соблюдал трезвость. Летом, когда туристы устраивали вечеринки такого же рода, он ссылался на судовые правила, запрещающие команде и офицерам употреблять спиртные напитки.
Сегодня, однако, Петерсен делал это не без удовольствия. Может быть, хмель помогал ему острее ощущать то странное, невысказанное, смутное, что носилось в воздухе. В салоне гремел патефон, а черная громада «Полярной лилии», подгоняемая мощным винтом, прокладывала себе дорогу среди валов, и лоцмана наверху едва не валило с ног шквальным ветром.
Так случалось и раньше. Контраст забавлял туристов. Женщины приходили в восторг, слыша, как заключительные аккорды джаза сменяет хриплый крик чайки.
Теперь этого контраста как не бывало. Внешний мир словно перестал существовать. О нем никто не думал. Никто не прижимался лбом к иллюминаторам, любуясь снежной стеной фьордов.
Все происходило в самом салоне. Но что собственно происходит — сказать никто бы не мог.
Молодая красивая женщина заливалась хохотом, запрокинув голову, с каждой минутой хмелея все больше и пытаясь заставить других последовать ее примеру.
