Герчо Атанасов - Только мертвые молчат
Станчев заметил ее чисто женское волнение, но не подавал виду – в этих простых вещичках его дочка расцвела, распустилась, как гладиолус. Она уже женщина, сказал он себе, а я все считаю ее ребенком… И он задумался о ее уже женских заботах, об ее интимной, неизвестной ему жизни, одна мысль о которой отзывалась в нем неприятными уколами атавистичной ревности. Ему были знакомы ее друзья – соученики по институту, которые иногда приходили к ним в гости, участвовали в беседе за чашкой чая или кофе и чинно отправлялись восвояси, словно побывали на официальном приеме. Станчев понимал, что весь этот спектакль разыгрывается из-за него, и на душе становилось муторно.
А в том, что у дочери есть свои тайны, он вновь убедился несколько дней назад, когда посвятил ее в подробности предстоящей операции и возложил на нее роль своей спутницы. Летом Петранка обычно записывалась в стройотряд или сельхозбригаду, а оттуда уезжала в молодежный лагерь на побережье, Станчев же проводил свой отпуск чаще всего дома, периодически выбираясь на рыбную ловлю и на прогулки в горы в компании Михова. В этом году Петранка была освобождена от летних работ, и по ее намекам он понял, что она собирается поехать к морю с друзьями, как она выразилась – дикарем. Сие намерение не особо обрадовало его, но все же он проглотил эту новость. По внезапному поцелую своей дочери он понял, что молодежь, по всей вероятности, разбилась на пары – старая уловка и еще более древняя игра крови… Ознакомив дочь с целями предстоящего путешествия, он заметил, как по ее лицу скользнула тень.
– Петруша, – сказал он, когда они выбрались на магистраль, – ты когда точно собираешься отдыхать дикарем?
Он хорошо понимал, что до предполагаемого срока отбытия молодежной компании оставались считанные дни.
– Я передумала.
– Как так – передумала?
– А вот так.
По обеим сторонам дороги мимо них проносились серые вереницы металлических заборов, сковывавших свободу передвижения и скрадывавших линию горизонта.
– Предпочитаешь отмалчиваться?
– Давай поговорим о другом, папа.
Станчев решил сделать широкий жест. Сказал, что по окончании дел на море он сам доставит ее в южный городок (он еще дома отметил про себя, что его дочка предусмотрительно запаслась личным багажом). Петранка положила руку ему на плечо. Вокруг уже грудились окруженные буками и грабами предгорные холмы, мелькали долинки с ютящимися в их лоне селами и хуторами – ограды по краям дороги исчезли. Петранка засуетилась, налила кофе из термоса, намазала бутерброды, нарезала огурцов и принялась кормить отца, как ребенка. Затем включила радио, из эфира понеслись арии из итальянских опер. Зазвучали чистые, благородные голоса, то взмывающие в поднебесье, то низвергающиеся в пучину печали, когда же ария достигала пика, лавиной врывался смешанный хор, могучий и нежный, земной и окрыляющий.
– Красиво поют, правда?
Станчев не ответил. Вот так они путешествовали и в первой его инвалидной машине, в «москвиче», вместе с женой – подаваясь то в село, то в ее родной городок, редко – к морю. Они были молоды и привязанны друг к другу, он тогда только переступил порог следовательского ада, еще не отдавая себе отчета в том, что его там ждет, жена ходила на работу. Несмотря на первые профессиональные столкновения с людской мерзостью, в иные минуты он испытывал гордость за справедливое возмездие, к которому был причастен, более того, с наивностью неофита он верил в очищающую силу подобного возмездия – в сочетании с быстрым расцветом человечности оно должно было счастливо нейтрализовать жесткость следовательского ремесла. И он ласково поглаживал ладонь жены. Боже, как он был наивен…
А Жечки не стало – неожиданно, нелепо, болезнь скрутила ее за пару месяцев. Никто не мог даже предположить, что такая здоровая женщина может увянуть, как цветок без воды, растаять у них на глазах. И вправду, человеку не ведомо, что уготовила ему судьба, – и в этот миг впервые он вздрогнул при мысли о предстоящей встрече с Арнаудовым. Был ли этот человек виновен или речь шла о случайных совпадениях? По опыту он знал – да и упорное предчувствие, которое он безуспешно пытался отогнать, подсказывало ему, что такие случайности маловероятны. Правда, каких только сюрпризов не преподносит жизнь…
Он поглядел на высунувшуюся в окно Петранку и сказал себе: хорошо, что молодые пока далеки от смерти, да и от преступлений, настоящих, обдуманных, предумышленных. Невзирая на то, что они находятся в плену у своего молодого эгоизма, они все еще чисты, не испачканы мерзостью жизни. Вот и дочь его, увлеченная своим чувством, которого она не может скрыть, несмотря на все свои старания, как она не в силах скрыть естественное постепенное забвение своей матери – по крайней мере в его присутствии она вспоминала мать все реже, со сдержанной скорбью, граничащей с бесчувственностью. У молодых нет воспоминаний, которые их тяготят или угнетают, – в этом их палочка-выручалочка.
А может быть, он несправедлив? Может быть, Петранка вспоминает материнский образ значительно чаще, чем он предполагает, – в тяжелую минуту, наедине с собой, во сне или в мгновения счастливых всплесков? Он не знал этого да и не мог знать, а посему не стоит судить категорично. Вообще, ни о чем на этом свете нельзя судить категорично, даже когда обстоятельства исключают иную возможность…
– Папа, я все вот думаю об этом Арнаудове. Ты его хочешь подцепить на крючок, а сам не уверен, виновен он или нет…
Ему уже приходилось выслушивать подобные суждения от близких ему людей.
– Ни на какой крючок я его не собираюсь цеплять, Петруша, просто я хочу прощупать его и при этом сам испытываю сомнения, понимаешь?
Она хотела сказать, что все это ее озадачивает, что она не может представить себе отца в этой нечистоплотной роли, что, по ее разумению, было бы достойнее вызвать его на открытый разговор, и вообще…
– Знаю, что ты мне скажешь – что в рамках следствия это соответствует морали. Но представь себе, что этот человек не замешан, что они любили друг друга, а потом расстались – в жизни такое часто случается, и что сейчас он тайно приходит на ее могилу, озирается, умирая от страха, кладет цветы и убегает, чтобы никто его не увидел? Представь себе, что, поддавшись сомнениям, ты начнешь подозревать его еще больше, а он окажется невиновным?
Этот ребенок растравлял ему душу.
– Мыслишь честно, но непрофессионально, Петруша. У меня нет намерений подлавливать его и ставить ему капканы – просто хочу понаблюдать за ним в нормальной обстановке, а не в служебном кабинете, на фоне железных решеток.
– Ты мне никогда не говорил, что в твоем кабинете на окнах решетки…
– Они есть там, где проводятся допросы.
– Не могу понять, почему надо допрашивать людей на фоне решеток. Это же гнетет и вообще…
– Что – вообще?
Оперная музыка закончилась, послышался голос румынской дикторши, альтовый, раскованный. Петранка выключила радио.
– Вообще у тебя отвратительная профессия.
– Мучительная – это да, а ярлык «отвратительная» оставляю на твоей совести.
Она почувствовала резкость в отцовском тоне, подумала, что он разгневался, но ошиблась – отец просто почувствовал обиду.
– А насчет кладбища ты права.
Станчев произнес эти слова не без неловкости: о могиле Кушевой он забыл с самого начала, да и начальство упустило эту деталь. Хуже всего было то, что даже если бы они и установили там наблюдение, Арнаудов вряд ли попался бы в эту западню. Не решился бы он наведаться туда в эти первые недели, особенно если был причастен к ее смерти. Предосторожность взяла бы верх. Интересно, смог бы он позднее перебороть страх?..
К обеду они были неподалеку от его родного села, находившегося в пятнадцати километрах от трассы. Станчев сперва думал, что они заглянут туда на обратном пути, погостят день-два у родственников, но обещание, данное Петранке, заставило его сейчас свернуть на сельскую дорогу. Узкое шоссе извивалось между земляными насыпями и насаждениями плодовых деревьев, по обеим сторонам поля чередовались с ухоженными садами. На берегу реки, протекавшей среди зарослей вербы и ракиты, ярко зеленела люцерна. В свое время он любил нырять, как рыба, в ее теплую воду. Где-то там, за дубравой, где начиналось село, и случилось несчастье с его ногой.
У первых домов их встретил выводок бдительных и воинственных гусей, вытягивавших шеи в сторону машины. Они проехали половину села, оставили за спиной родной дом Станчева, побеленный, с пристройками, в котором обитали теперь чужие люди, и остановились около нового кирпичного строения с гаражом. Тут жил двоюродный брат Станчева, работавший техником в соседнем городке. Дверь оказалась на замке.
– В неподходящее время мы заявились, Петруша, все люди на работе.
Станчеву захотелось присесть в тенечке, расположиться по-домашнему, перекусить и поболтать с родными людьми, но об этом можно было мечтать только к вечеру, и они бы потеряли целый день. Он развернул машину, гуси проводили их в вызывавших смех воинственных позах, и к вечеру, измученные от жары, они разместились в меблированной комнате с телевизором и телефоном на базе отдыха у самого берега моря. Передохнув, Станчев оставил свою дочь принимать душ, а сам отправился на разведку.
