Жорж Сименон - Черный шар
Удивление больше всего заметно в конце зала. Там вполголоса отпускают замечания, подталкивают друг друга локтями, ухмыляются, — может быть, потому, что в воздухе запахло стычкой. Пьянчуга с восемью детьми и с дочками, которые пошли в мамашу, поднял голову и взревел:
— Правильно! Правильно!
Неужели Хиггинс мстит сейчас за свой провал в клубе? Нет, и он готов чем угодно поклясться в этом. Ни на кого в отдельности он зла не держит, но тем не менее такая речь — это объявление войны клану, с которым он всегда сотрудничал и в который мечтал войти.
Что толкнуло его на этот неожиданный шаг? Флоренс там, у дверей, изумлена, наверно, больше всех. Неужели и она негодует, как люди в первых рядах?
В какую-то секунду, не взвесив, так сказать, все «за» и «против», он решился на разрыв. И сам не понимает, как мог поддаться порыву, но уверен: им руководит не зависть и не мстительность.
Он больше не верит. Это самое правдоподобное объяснение. Они сами его прогнали, сами открыли ему глаза — вот он и увидел их в истинном свете, и прочитанный им только что доклад, на который убито столько вечеров, представляется ему теперь сплошной фальшивкой.
Билл Карни рядом с ним вертел в руках карандаш и так энергично дымил сигарой, что Хиггинсу пришлось рукой разогнать дым: он начинал задыхаться.
Ни на минуту он не повысил голоса и до последнего сомневался, хватит ли у него дерзости пустить в ход самый резкий из припасенных аргументов. Он сознавал, что, быть может, даст повод к насмешкам. Чего доброго, в этом найдут подтверждение тому, что им движет обида…
Между тем, идя до конца, он стремится только не кривить душой перед самим собою, хочет — возможно, бессознательно — бросить вызов, и, наконец, ему нужно почувствовать себя изгоем.
— Разница в стоимости между обоими проектами, — отчеканил он, скандируя каждый слог, — меньше, чем стоимость новых зданий, выстроенных в прошлом году «Загородным клубом» для удовольствия шестидесяти трех его членов.
В первых рядах раздался ропот, словно он отпустил непристойность, шутку дурного тона или на глазах у всех совершил что-нибудь совсем уж неприличное. В конце зала, напротив, захлопали, и даже в средних рядах раздалось несколько робких «браво».
Хиггинс сел, чувствуя, что исполнил свой долг. На душе у него было тревожно, хоть он себе в этом и не признавался. Поискав глазами дочь, он увидел, что она сидит на одном стуле с Люсиль, но по лицу ее ничего нельзя было угадать. И не только потому, что она далеко: лицо у нее всегда непроницаемо.
— Желает ли кто-нибудь еще взять слово, прежде чем мы перейдем к голосованию? — спросил судья Гриффит.
Он успел бросить на Олсена взгляд, как бы спрашивая совета, и спешил покончить с прениями, чтобы избежать новых осложнений.
Олсен, не вставая и не поворачиваясь к залу, бросил четким и звучным голосом:
— Мы здесь собрались не затем, чтобы обсуждать дела частных клубов, и страна, в которой мы живем, пока еще гарантирует нам личную свободу.
Все испортило вмешательство некоего Перчина. Этот человек вот уже несколько лет разводил домашнюю птицу на окраине городка. Он был холост, жил один со своими пернатыми в запущенной хибаре и иногда заходил в «Таверну Джимми» пропустить в одиночестве стаканчик-другой.
Этот самый Перчин взял слово и повторил в непримиримом и злобном тоне доводы и цифры Хиггинса, причем, ссылаясь на него, выразился так:
— Как нам только что доказал товарищ Хиггинс…
Публика забурлила. Перчину позволили говорить довольно долго, но под конец зал взорвался, и кто-то, отбивая такт ногами, выкрикнул:
— В Моск-ву! В Моск-ву!
Хиггинс не вслушивался. Он опустил голову и мечтал, чтобы все поскорей кончилось. Когда председатель ударами молотка восстановил тишину, Хиггинс нацарапал записку и подал ему.
— Считаю своим долгом перед голосованием огласить заявление, только что поступившее ко мне. Наш казначей Уолтер Хиггинс уведомляет, что вне зависимости от результатов голосования намерен подать в отставку.
Молчание. Никакой реакции. Ничего. Как будто все собравшиеся в зале, где уже стало жарко, не понимают, что перед их глазами только что разыгралась драма.
Взгляды обратились к Хиггинсу, и он поднял голову — пусть видят его лицо. Эта минута показалась ему пыткой.
— Кто за проект номер один, прошу поднять руку.
«За» голосовали все первые ряды, примерно половина в средних. Несколько рук поднялось в конце зала.
Олсен кивнул Триффиту.
— А теперь, кто против этого проекта, — прошу поднять руку.
Карни посмотрел в зал, наклонился и шепнул:
— Если не подсчитать голоса, завтра будут протесты.
И впрямь трудно было сказать, какая из групп имеет перевес. Члены комитета шепотом посовещались — Хиггинс в этом не участвовал. Решили раздать листки бумаги и собрать их в урну для голосования, имевшуюся в муниципалитете. Секретарь пошел за ней. Во время этих приготовлений люди заговорили громче.
Хиггинс совершил ошибку, не уйдя сразу после записки об отставке. Делать на эстраде ему было уже нечего, тем более что при желании он мог остаться в зале и голосовать вместе со всеми. Теперь уйти стало труднее, но он решился.
— С вашего разрешения, — бросил он Гриффиту, который, не возражая, смотрел, как он встает.
Карни промолчал. Хиггинс не подал никому руки, не взял своего портфеля и направился к выходу. Когда он проходил мимо все еще сидевшей Флоренс, она вроде бы улыбнулась отцу.
Пока готовились к голосованию, кое-кто из мужчин вышел под колоннаду глотнуть воздуха. Накрапывал теплый весенний дождик.
Из-за тесноты на стоянке Хиггинс оставил машину довольно далеко от муниципалитета. Шляпы на нем не было, и, пока он не спеша шагал в темноте, капли падали ему на волосы и скатывались по лбу.
Хиггинс еще не знал, прав он или не прав. Он поступил так, как подсказывало чувство долга, и ясно понимал, что последствия могут оказаться нешуточными.
Что если Блейр и компания, все, чьи интересы Хиггинс сегодня затронул, в отместку перестанут покупать в его супермаркете? А они — самые выгодные клиенты: люди из последних рядов не приносят и половины выручки.
В Уильямсоне есть еще один супермаркет. Он не подчинен ни одной из фирм; его владелец — кто-то из местных. Кроме того, в нижнем городе предлагают свои услуги несколько итальянских лавочек, около которых вечно громоздятся ящики с овощами и фруктами.
А ведь мистер Шварц сочтет, пожалуй, что Хиггинс его предал?
Если в ближайшем месяце выручка упадет процентов на двадцать или хотя бы на десять, к нему тут же пришлют инспектора, и уж тот мигом разберется, в чем дело.
А о какой новой работе может идти речь в его возрасте? В Уильямсоне Хиггинсу места не найти: его поддерживают только небогатые или совсем бедные люди.
Он горько и безнадежно улыбнулся своим мыслям.
Его охватило не испытанное доныне ощущение легкости — как будто на него перестал действовать закон всемирного тяготения.
Не потому ли, что с этого дня он ничем и ни с чем не связан?
Дом, например, еще вчера был для него главным предметом забот — и жена, и он сам без конца прикидывали, как бы поскорей за него расплатиться, стать в нем полными хозяевами. А ведь остаются еще ежемесячные взносы за телевизор, за новый холодильник, за машину…
Стоит ему лишиться работы — что со всем этим будет?
Такое трудно себе вообразить. Не будет ничего! Ни дома, ни мебели, ни машины. Даже страхование жизни ему тогда уже не продлить.
Хиггинсу хотелось не то смеяться, не то плакать. Он даже не заметил, как прошел мимо собственной машины, оставленной у края тротуара напротив прачечной.
А вдруг на первых порах, чтобы как-нибудь перебиться, придется посягнуть на сбережения Флоренс?
Не все ли равно, прав он или виноват? Случилось то, что так или иначе должно было случиться. Перчин сильно ему напортил, придав его словам смысл, которого в них не было. Сам-то он не имел в виду никакой политики, никаких радикальных требований. Ни обвинений, ни угроз — ничего этого не было. Просто он привел цифры, на которые нечего было возразить — уж в цифрах-то он разбирается!
Возвращаясь к машине, Хиггинс заметил, что из муниципалитета повалила толпа, и поспешно сел за руль.
Результаты голосования его не интересовали. Он был убежден, что его выступление ни к чему не привело и клан все равно победит, но это отнюдь не обессмысливало его поступок.
Когда он приехал домой, мальчики уже спали, а жена шила, поглядывая на экран телевизора. Увидев мужа, она явно удивилась и забеспокоилась: наверно, в выражении его лица было нечто необычное.
— Что случилось?
Он улыбнулся, но не так, как всегда, и его улыбка встревожила Нору еще больше. Он как будто разом утратил серьезный взгляд на вещи и начал валять дурака.
Только вот жесткое лицо человека, который всю жизнь работал, да губы, непривычные к этой новой улыбке, нарушали впечатление.
