Сирил Хейр - Трагедия закона
Каким бы утомительным ни было путешествие с двумя пересадками и сорокаминутным ожиданием на узловой станции Дидбери, оно по крайней мере происходило в комфортных условиях. Для судьи и его маршала резервировался вагон первого класса. Во втором ехали ассизный секретарь, секретарь стороны обвинения и судебный Делопроизводитель. Бимиш со своими клевретами, что было совершенно справедливо, следовал в вагоне третьего класса, однако тоже отдельном. Багаж экспедиции, как личный, так и служебный, перемещение которого требовало усилий нескольких носильщиков, занимал вместе с охраной весь багажный вагон. Администрация железной дороги возражала против резервирования вагонов, совершенно неуместно ссылаясь на трудности военного времени, но Бимиш быстро пресек все возражения. «Мне стоило только сказать им, — хвастался он перед своей восхищенной аудиторией, потирая руки в предвкушении приятной партии в наполеон: — „Если кто-нибудь посмеет войти в вагон, предназначенный для судьи его величества…“». Излишне было заканчивать фразу. Все присутствующие поняли, что подобного события оказалось бы достаточно, чтобы взорвать всю государственную систему Британии.
Караван достиг места своего назначения вскоре после полудня. Дерек решил в оставшееся до чая время написать письмо домой. Перед отъездом он, разумеется, обещал матери сообщать «обо всем» и, разумеется, не сдержал обещания. С одной стороны, он оправдывал себя тем, что не так-то просто рассказать «обо всем». Как многие другие, миссис Маршалл воображала, будто работа в уголовном суде — это непрерывная цепь захватывающих событий, что каждое дело представляет собой отдельную драму, каждый выступающий в суде обвинитель или защитник — гений перекрестного допроса, который «может вытянуть из тебя все, если захочет», каждая речь — бурный поток красноречия, а каждый судья — Соломон. Если бы Дерек день за днем описывал ей свои впечатления, они — он в этом не сомневался — показались бы ей чрезвычайно скучными и, поскольку она была женщиной пуританских нравов, весьма отталкивающими. А единственное действительно важное событие, которое до сих пор имело место, он обязался не разглашать. Лично он, оглядываясь на накопившийся за прошедшие дни опыт, считал, что жаловаться ему грех. Он многому научился и освободился от значительного числа иллюзий. Отношения с судьей сложились у него, насколько это возможно, учитывая разницу в возрасте, дружеские. В то же время он вынужден был признать, что длительный тет-а-тет с ним может оказаться утомительным, и втайне был весьма разочарован тем, что то ли из-за предосторожности Главного констебля, то ли по иной причине маркхэмптонские ассизы завершились так же уныло, как начались. Ему хотелось какого-нибудь развлечения, и он праздно размышлял, оживит ли их существование леди Барбер, которая должна была присоединиться к ним в Саутингтоне. Дойдя до этого пункта своих размышлений, Дерек вспомнил, что так и не начал письмо. В этот момент в комнату тихо просунулся Грин, оповестивший, что чай ждет внизу и что ее светлость уже прибыла.
Леди Барбер оказалась маленькой, темноволосой, элегантной и весьма привлекательной. Она много говорила, говорила отрывистыми фразами с повелительными интонациями, и явно привыкла прямо высказывать то, что думает, и получать то, что желает. Без малейшей демонстрации интеллектуального превосходства она умудрялась сделать так, что сутулая длинная фигура рядом с ней выглядела еще менее убедительной, чем обычно. На вид, по мнению Дерека, она была лет на двадцать моложе своего мужа. На самом деле он ошибался лет на восемь, но и более опытные мужчины совершали эту ошибку. Леди Барбер приветствовала его в энергичной дружеской манере на грани покровительства:
— Здравствуйте, мистер Маршалл. Нет, я не собираюсь повторять эту лежащую на поверхности шутку. Ненавижу банальности и бьюсь об заклад, что она вам уже порядком надоела. Давайте сразу перейдем к чаю. Я промерзла до костей в этом гнусном поезде. Сделайте одолжение, разлейте чай! Вы, конечно же, знаете, что это обязанность маршалов. Мне, пожалуйста, с молоком и двумя кусочками сахара, несмотря на военное время'. А теперь расскажите мне, как вам нравится это комическое существование.
Дерек заявил, что оно ему очень нравится, а приканчивая вторую чашку чая, был безоговорочно уверен, что теперь, украшенное присутствием леди Барбер, оно будет нравиться ему еще больше. Он испытывал пьянящее чувство, что под ее руководством летаргический темп жизни в судейской резиденции получит ускорение и приобретет некоторую живость. Не то чтобы она была особо остроумной или особо — во всяком случае, на взгляд Дерека — красивой женщиной, просто она обладала безмерным запасом жизненной энергии, которая всех, с кем соприкасалась леди Барбер, заражала и заставляла прилагать максимум усилий, чтобы выдать удачную мысль или блеснуть в разговоре независимо от того, руководствовался человек при этом восхищением или неприязнью. После того как она удалилась из гостиной, Дерек осознал, что за минувшие полчаса проговорил больше, чем за всю предшествовавшую) неделю, более того, что говорил он, как никогда прежде, умно и остроумно. И только позднее он сообразил, что, поддавшись чарам леди Барбер, не устоял против ее испытанного умения «вытянуть из человека все» и полностью разоблачился, выложив все о своих делах, мыслях и мечтах. В сущности, ему учинили искусный и беспощадный допрос, при том что сам он об этом и не догадывался. Как многие другие наивные люди, он гордился своей сдержанностью и даже некоторой замкнутостью, поэтому открытие его уязвило. Памятуя о безоговорочной уверенности своей матушки в способности человека, умело ведущего перекрестный допрос, при желании «вытянуть из тебя все, что ему требуется», он не без сожаления признал, что ее светлость, безусловно, была очень хорошим дознавателем. Оказалось, что это мнение разделяли многие другие, не исключая и саму леди Барбер.
Муж леди Барбер (удивительно, как быстро самоё воплощение величия закона в ее обществе скукожилось до просто «мужа леди Барбер»), казалось, наслаждался ее присутствием в резиденции не меньше, чем маршал, хотя и по-своему. За чаем он грелся в лучах ее солнечного сияния, с удовольствием смеялся над ее остротами и забавлялся видом молодого человека, не осознававшего, что он подвергается «глубокому прощупыванию». В то же время более опытный наблюдатель, чем Дерек, непременно заметил бы, что за этим удовольствием скрывается некоторое опасение. Было бы грубым преувеличением сказать, что судья боялся свою жену. Скорее он не желал ни при каких обстоятельствах оказаться в оппозиции к ней, и если случалось нечто, что могло вызвать ее неудовольствие, он обычно делал все от него зависящее, чтобы она об этом не узнала. Опыт подсказывал ему, что рано или поздно она все равно узнавала обо всем более-менее важном, но он старался, по меньшей мере насколько возможно, оттянуть этот момент, чтобы смягчить наказание. Именно поэтому он ничего не рассказал ей пока о дорожной аварии в Маркхэмптоне и вопреки всякому здравому смыслу надеялся, что этой необходимости удастся вообще избежать.
Удар настиг его быстрее, чем он рассчитывал. Едва успел он закончить переодевание к ужину, как в комнату вошла жена с пачкой писем в руке.
— Это пришло на твое имя сегодня утром, — сказала она. — Тебе следовало бы всех поставить в известность, что всю адресованную тебе корреспонденцию надо направлять в суд. Большая обуза пересылать ее туда, когда тебя нет дома. Похоже, здесь нет ничего особо интересного.
Это было правдой. Два письма явно содержали какие-то циркуляры, в остальных конвертах, с адресами, отпечатанными на машинке, предположительно находились счета. Барбер рассеянно взглянул на них и повертел в руках. Ему нужно было принять одно из тех быстрых решений, от которых порой зависят важные последствия: сунуть письма в карман или сразу распечатать. Он посмотрел на часы. До ужина оставалось еще пять минут. Он решил вскрыть конверты. По иронии судьбы, которую Барбер, поклонник Харди, высоко оценил бы в других обстоятельствах, впоследствии оказалось, что часы отставали на эти самые пять минут.
Он прочел одно письмо, потом другое и выбросил их в корзину для бумаг. Ее светлость между тем, не теряя времени, глядя в зеркало, устраняла какие-то невидимые недостатки в своем макияже. Третье письмо судья вскрыл точно в тот момент, когда гонг внизу оповестил, что час ужина настал. По несчастливому совпадению в тот же момент ее светлость закончила свои труды и поймала в зеркале выражение лица мужа.
— Что случилось? — спросила она, резко обернувшись.
— Ничего, дорогая, ничего, — неубедительно ответил несчастный.
— Ничего? Но у тебя очень расстроенный вид. От кого это письмо?
