Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале
Слушая Лекока, он невольно одобрял его действия и в то же время продолжал далеко не дружелюбно взирать на собеседника.
— Раз уж вы столько знаете, пойдемте осмотрим место преступления, — сухо предложил г-н Домини.
— К вашим услугам, — лаконично ответил сыщик и, когда все стали подниматься, воспользовался этим, чтобы подойти к папаше Планта и протянуть ему бонбоньерку:
— Не желаете ли, господин мировой судья?
Папаша Планта не счел нужным отказываться и взял лакричную пастилку, отчего лицо сыщика мгновенно прояснилось. Как любому гениальному артисту, г-ну Лекоку была необходима благожелательная публика, и теперь у него шевельнулась надежда, что ему предстоит работать перед истинным ценителем.
VI
Лекок первым ринулся на лестницу, и ему сразу же бросились в глаза пятна крови.
— Какой кошмар! — возмущенно приговаривал он при виде каждого нового пятна. — Какое варварство!
Г-н Куртуа был тронут подобной чувствительностью. Мэр решил, что полицейского потрясла участь жертв. Но он заблуждался; Лекок добавил на ходу:
— Какое варварство! Оставить в доме столько следов! И даже не подумали за собой убрать! Какого черта они вели себя так неосторожно!
Поднявшись на второй этаж, сыщик остановился у дверей будуара, примыкающего к спальне, и, прежде чем войти, внимательно огляделся.
Увидев все, что хотел, он шагнул в дверь со словами:
— Ясно! Моя клиентура здесь ни при чем.
— По-моему, — заметил следователь, — мы уже располагаем некоторыми данными, которые существенно облегчат вам задачу. Ясно, что если Гепен и не был сообщником убийцы, то во всяком случае знал о готовящемся преступлении.
Г-н Лекок опустил взгляд на портрет, украшающий бонбоньерку. Взгляд этот был более чем красноречив: казалось, сыщик делился с дорогой усопшей теми соображениями, которые не смел высказать вслух.
— Да, знаю, — ответил он, — против Гепена серьезные улики. Почему он не желает сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него настроено общественное мнение, и это дает мне основания сомневаться.
Сыщик прошел на середину спальни — остальные по его просьбе остались за дверью — и обвел ее своим тусклым взглядом, пытаясь постичь причину ужасного разгрома.
— Олухи! — возмутился он. — Скоты, поразительные скоты! Ну кто же так работает! Если убиваешь людей, чтобы их обокрасть, к чему, спрашивается, громить весь дом? К чему крушить мебель, черт побери? Не проще ли припасти отмычки, самые простые отмычки: шуму от них никакого, а действуют безотказно. Неумехи! Болваны! Можно подумать… — Тут он запнулся, разинув рот, и закончил: — Э, не такие уж они, пожалуй, неумехи.
Свидетели этой сцены замерли в дверях и с любопытством, к которому примешивалось изумление, следили за действиями или, так сказать, манипуляциями Лекока.
А он, стоя коленями на ковре, ощупывал ладонью ворсистую ткань между осколками фарфора.
— Мокро, очень мокро; когда разбили этот фарфор, чай еще, несомненно, не был выпит.
— В чайнике тоже могло остаться много чая, — заметил папаша Планта.
— Знаю, — откликнулся г-н Лекок, — я и сам сейчас об этом подумал. Следовательно, то, что ковер мокрый, не поможет нам установить точное время убийства.
— Но оно нам известно благодаря каминным часам, — воскликнул г-н Куртуа, — известно с точностью до минуты.
— В самом деле, — поддакнул г-н Домини, — господин мэр превосходно объяснил в протоколе, что часы остановились в результате падения.
— Так-то оно так, — протянул папаша Планта, — но меня как раз насторожило время, которое показывают часы. Стрелки остановились на двадцати минутах четвертого, а графиня, как мы знаем, была в момент убийства одета, как днем. Неужели в три часа ночи она еще не легла спать и пила чай? Не очень-то правдоподобно!
— Это тоже меня поразило, — отозвался сыщик. — Потому-то я и воскликнул недавно: «Не такие уж они олухи!» Впрочем, посмотрим.
Тут же с бесконечными предосторожностями он поднял часы и перенес их на прежнее место на каминной полке, стараясь при этом установить их как можно ровнее.
Стрелки по-прежнему показывали три часа двадцать минут.
— Двадцать минут четвертого, — бормотал Лекок, подсовывая под основание часов клинышек. — Черт побери, разве в это время кто-нибудь станет пить чай? И тем более, убивать людей — в разгар-то июля, когда уже вовсю светает!
Не без труда он открыл крышку циферблата и передвинул большую стрелку на половину четвертого. Часы пробили одиннадцать.
— Прекрасно! — торжествующе вскричал г-н Лекок. — Вот мы и добрались до правды.
Он извлек из кармана бонбоньерку с портретом, проглотил алтейную пастилку и заключил:
— Шутники!..
Зрители были потрясены простотой этой проверки, до которой никто не додумался.
Г-н Куртуа восхищался больше всех.
— Этому ловкачу хитрости не занимать, — шепнул он
— Ergo[5], — продолжал Лекок, знавший по-латыни, — мы имеем дело не со скотами, как я чуть не заподозрил вначале, а с негодяями, которые не только ножом умеют махать. Надо отдать им должное, свое преступление они обдумали скверно, но все-таки обдумали: доказательство налицо. Они надеялись сбить следствие с толку, введя его в заблуждение относительно времени убийства.
— Мне не вполне ясно, зачем это им понадобилось, — осторожно заметил г-н Куртуа.
— Это же очевидно, — возразил г-н Домини. — Убийцам было выгодно внушить нам, будто преступление произошло после отхода последнего поезда в Париж. Гепен мог, расставшись со своими попутчиками в девять часов на Лионском вокзале, к десяти вернуться сюда, убить хозяев, похитить деньги — благо, он знал, что они у графа де Тремореля есть, — и последним поездом вернуться в Париж.
— Превосходная гипотеза, — сказал папаша Планта. — Но почему же тогда Гепен не добрался до Батиньоля и не пошел к Веплеру, где были его друзья? В этом случае у него, начиная с определенного времени, было бы хоть какое-то алиби.
С самого начала расследования доктор Жандрон уселся на единственный уцелевший в спальне стул, размышляя, что за внезапное недомогание заставило побледнеть папашу Планта, когда упомянули костоправа Робло. Объяснения следователя вывели его из задумчивости. Он встал.
— Есть еще одно обстоятельство, — сказал он. — Перестановка стрелок, весьма полезная Гепену, оборачивается против его сообщника Подшофе.
— Однако может статься, — ответил г-н Домини, — что мнения Подшофе никто не спрашивал. Что до Гепена, то у него, надо думать, были веские причины пе идти на свадьбу. Смятение, охватившее его после убийства, выдало бы его больше, чем отсутствие на свадьбе.
Лекок по-прежнему не считал нужным высказываться. Подобно врачу у постели больного, он хотел сперва окончательно увериться в диагнозе.
Он вернулся к камину и опять стал переставлять стрелки часов. Часы пробили половину двенадцатого, полночь, половину первого, час. При этом Лекок брюзжал:
— Невежды, горе-грабители! Воображают себя хитрецами, да где им! Стрелки переставили, а бой отрегулировать не догадались. И вот, откуда ни возьмись, приходит стреляный воробей из полиции, на мякине его не проведешь, и весь их фокус разгадан.
Г-н Домини и папаша Планта хранили молчание. Лекок подошел к ним.
— Господин судья, — сказал он, — теперь уже можно не сомневаться, что удар был нанесен до половины одиннадцатого.
— Если только у часов не испорчен бой, — заметил папаша Планта, — что бывает сплошь и рядом.
— Сплошь и рядом, — подтвердил г-н Куртуа. — Например, у часов, что стоят у меня в гостиной, бой испорчен уже бог знает сколько времени.
Лекок задумался.
— Возможно, господин мировой судья и прав, — ответил он. — Для меня все это весьма правдоподобно, однако в начале расследования одного правдоподобия маловато, нужна уверенность. К счастью, мы располагаем возможностью проверки. Я имею в виду постель. Готов поспорить, что она расстелена.
И, обращаясь к мэру, добавил:
— Нельзя ли кликнуть кого-нибудь из слуг мне на подмогу?
— Не стоит, — заявил папаша Планта, — я сам вам помогу, так будет скорее.
Вдвоем они сняли с кровати балдахин и вместе с пологом положили его на пол.
— Ну что? — воскликнул Лекок. — Я был прав, не так ли?
— В самом деле, — не без удивления согласился г-н Домини, — постель разобрана.
— Да, разобрана, — отозвался сыщик, — но в ней никто не спал.
— Однако… — с сомнением в голосе начал г-н Куртуа.
— Я убежден, что не ошибаюсь, — перебил полицейский. — Эту постель расстелили, не спорю, быть может, в нее упали на минутку, измяли подушки, сбили одеяла, скомкали простыни, но от опытного глаза не укроется, что в этой постели никто не спал. Смять постель, чтобы создать видимость, будто в ней спали, столь же трудно, как постелить, а может быть, еще труднее. Чтобы ее постелить, необязательно снимать все простыни и переворачивать матрас. А чтобы смять, необходимо лечь в нее, укрыться, завернуться. Постель — один из тех ужасных свидетелей, которые никогда не обманут и которых не уличить в подлоге. В эту постель не ложились.
