Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения
— Не можешь купить новую машинку и думаешь, что можешь спасти весь мир?
— Чтобы спасти мир, вовсе не нужно ничего иметь. Иисус Христос ничего не имел: ни дома, ни денег, ни собственности.
— Мне помнится, когда я впервые здесь появилась, ты говорил, что ты неверующий.
Его всегда удивляло, что Эми, которая, казалось, не обращает на него никакого внимания, всегда могла напомнить ему, что он говорил несколько месяцев тому назад. Он ответил:
— Я не верю, что Христос был Богом. Я вообще не верю, что Бог есть. Но я верю в то, чему Он учил.
— Ну, если Он не был Богом, я не вижу, почему надо верить в то, чему Он учил. Правда, я не очень-то помню чему, только что надо подставлять другую щеку. А вот уж в это я никак не верю. То есть я хочу сказать, это бессмыслица какая-то. Если кто-то даст тебе по левой щеке, дай ему по правой, только посильнее. Ну я, конечно, знаю, что Его распяли на кресте, так что все это не очень-то пошло Ему на пользу. Вот тебе, пожалуйста, — подставляй другую щеку.
Нийл сказал:
— У меня тут где-то Библия есть. Ты могла бы почитать о Нем, если есть охота. Начни с Евангелия от Марка.
— Нет уж, спасибо огромное. Мне и в приюте этого с избытком хватало.
— В каком приюте?
— В обыкновенном. Перед тем как Тимми родился.
— И долго ты там жила?
— Две недели. Ровно на две недели дольше, чем надо. А потом сбежала и нашла пустующий дом.
— Где это?
— В Айлингтоне, Кэмдене, на Кингс-Кросс, в Сток-Ньюингтоне.[12] А тебе не все равно? Я ведь теперь здесь, верно?
— Верно, Эми.
Погруженный в свои мысли, Нийл не заметил, что перестал вкладывать бюллетень в конверты.
Эми сказала:
— Слушай, если ты не хочешь тут помогать, пойди-ка смени прокладку у крана, он уже сколько недель течет. И Тимми постоянно шлепается в грязь.
— Хорошо, — согласился он. — Сейчас поменяю.
Нийл снял ящик с инструментами со шкафа — его убирали туда, чтобы Тимми не мог дотянуться. Хорошо было выйти из фургона на воздух. В последние недели Нийлу все чаще казалось, что в захламленном фургоне его душит клаустрофобия. Выйдя наружу, он наклонился над решетчатым манежем, в котором, словно в клетке, возился Тимми. Вместе с Эми они собрали на пляже камушки покрупнее, отыскивая те, что с дыркой посередине, и Нийл нанизал их на крепкую бечевку. Потом он привесил их вдоль одной из боковин манежа, и Тимми часами с восторгом играл камушками, то гремя ими о решетку, то постукивая их друг о друга, а то пытаясь затащить какой-нибудь в рот. Иногда он беседовал с каким-нибудь из них, произнося бесконечные назидательные речи на своем собственном языке и время от времени издавая торжествующие вопли. Опустившись на колени и взявшись руками за прутья, Нийл потерся носом о носик Тимми, и малыш наградил его широкой улыбкой, отозвавшейся в сердце Нийла нежностью и болью. Мальчик очень походил на мать: та же круглая головка на нежной шейке, такой же прекрасной формы рот. Только глаза были совсем другие — широко расставленные, большие и круглые, ярко-голубые, они сияли под прямыми пушистыми бровями, которые почему-то напоминали Нийлу светлых пушистых гусениц. Нежность, которую пробуждал в его душе малыш, была столь же, хоть и по-иному, велика, как и нежность, которую Нийл испытывал к матери Тимми. И он не мог теперь себе представить жизнь на мысу без них обоих.
А в борьбе с краном он потерпел сокрушительное поражение. Как ни работал он ключом, как ни прилаживался, повернуть винт он так и не смог. Даже такая мелкая работа по хозяйству явно была ему не по силам. Он уже слышал презрительный голос Эми: «Ты хочешь изменить мир, а сам не можешь даже прокладку сменить!» Через пару минут он сдался, поставил ящик с инструментом у стены коттеджа и прошел к самому краю обрыва. Потом, скользя по склону, спустился к берегу. Хрустя галькой и перешагивая через наносы, он подошел к самой кромке пляжа и нетерпеливо сорвал с ног ботинки. Когда гнет несбывшихся надежд и неосуществленных стремлений, мысли о будущем, не сулившем ничего хорошего, непереносимо тяжким бременем ложились ему на плечи, только здесь обретал он покой. Он стоял без движения, глядя, как изгибается вздымающаяся вверх волна и низвергается, расплеснув пенные заверти и обдавая брызгами его босые ноги; как нагоняющие друг друга широкие округлые языки лижут гладкий песок, и волна отступает, оставляя на берегу узоры кружевной пены. Однако сегодня даже это бесконечно повторяющееся чудо не приносило облегчения. Он смотрел вдаль, на горизонт невидящим взором и думал о своей сегодняшней жизни, о безнадежном будущем, об Эми, о родителях. Сунув руку в карман, он нащупал смятый конверт — последнее письмо из дома, от матери.
Нийл понимал, что родители разочарованы в нем, хотя ни отец, ни мать никогда не говорили об этом открыто. Ему хватало и намеков: «Миссис Рэйли все спрашивает, а что ваш Нийл, чем занимается? Мне не хочется говорить ей, что ты живешь в фургоне и у тебя нет постоянной работы».
И матери, разумеется, не хотелось никому говорить, что он живет в этом фургоне с девушкой. Он написал родителям об Эми, потому что они постоянно грозились приехать посмотреть, как он живет. И хотя не похоже было, что такое может на самом деле случиться, это добавило лишних тревог в его и без того полное волнений существование.
«Я лишь на время приютил одинокую мать с ребенком, она платит мне тем, что перепечатывает на машинке мою работу. Не беспокойтесь, я не собираюсь ни с того ни с сего подарить вам незаконнорожденного внука».
Уже когда письмо было отправлено, он устыдился: дешевенький юмор был слишком похож на предательство, а ведь Нийл и вправду любил Тимми. И все равно мать не нашла в его словах ничего забавного, и письмо нисколько ее не успокоило. Оно вызвало целый поток маловразумительных предостережений, обид и упреков, и завуалированных ссылок на возможную реакцию миссис Рэйли, если та когда-нибудь услышит о происходящем. Только два его брата в глубине души были довольны той жизнью, какую он для себя выбрал.
Им обоим не удалось поступить в университет, и теперь разница между ними давала им обоим лишний повод самодовольно, часто и долго сравнивать его и свой собственный стиль жизни: у обоих комфортабельные дома в районе, где живут не самые незначительные служащие фирмы; ванные при спальнях; у каждого — фальшивый камин в той комнате, что они называют гостиной; у обоих жены работают; каждые два года и тот и другой приобретают новые машины и, в складчину купив таймшер, они проводят отпуск на Майорке. И вывод — Нийл знал это совершенно точно — всегда был один и тот же: ему, разумеется, следовало бы взять себя в руки, он ведет себя неправильно, и это после всех жертв, на которые пошли родители ради того, чтобы он мог поступить в колледж, а вот теперь видно, что все эти деньги потрачены впустую.
Эми он ничего про это не говорил, однако с радостью поверял бы ей все свои горести, выкажи она хоть малейший интерес. Но она не задавала вопросов о его прошлом и ни слова не говорила о своем. Голос ее, ее тело, ее запах были теперь знакомы Нийлу нисколько не меньше, чем его собственные, но, по существу, он знал о ней сейчас не больше, чем когда она впервые появилась на берегу. Она не желала получать никаких вспомоществований от благотворительных организаций. «Мне вовсе не хочется, чтобы проныры из министерства здравоохранения и соцобеспечения совали сюда нос, пытаясь выяснить, не спим ли мы вместе», — говорила она. Нийл соглашался. Ему тоже не хотелось. Но ради Тимми, думал он, все-таки стоило бы получить то, что ей могли предложить. Денег он ей не давал, но питались они на его счет, и это было вовсе не так уж легко: университетский грант таял с невероятной быстротой. Никто ее не навещал, никто не звонил. Иногда ей приходили открытки, обычно с видами Лондона и ничего не значащим текстом. Насколько он знал, она на них не отвечала.
Между ними так мало было общего. Периодически она помогала ему с делами НПА, но он не мог с уверенностью сказать, насколько глубоко она сочувствует его делу. Однако он знал, что его пацифизм она считает глупостью. Вспомнить хотя бы их разговор сегодня утром…
— Слушай, если я живу по соседству с врагом, у которого имеется нож, ружье и пулемет, а у меня все это тоже есть, я вовсе не стану избавляться от всего этого вперед него. Я скажу ему: валяй брось нож, потом ружье, потом и пулемет. Он и я — одновременно. С какой это стати я первая брошу свое оружие, а его останется при нем?
— Но кто-то же должен начать, Эми. Нужно положить начало доверию. Отдельные люди или целые государства, но мы должны найти в себе силы открыть сердца доверию и, протянув другим раскрытые ладони, сказать: «Смотрите, я безоружен, все, чем я обладаю, — это человечность. Мы все живем на одной планете. Мир полон страданий и боли, зачем нам увеличивать их? Страху не должно быть места на земле».
