Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене
Он, не подумав, сказал:
– А может быть, это он и есть?
Какой же ты глупый! Ему было бы сейчас не меньше ста лет... Ты не находишь, что это любопытное совпадение?.. Меня это привело в хорошее настроение с самого утра.
– Значит, ты в этом нуждалась?
– Нет... Но я снова почувствовала себя девочкой... У меня даже появилось желание немного посмеяться над тобой. Я в молодости была ужасная насмешница. Знаешь, когда была совсем молодой...
– Что же я сделал смешного?
– Ты позволишь мне задать тебе один вопрос?
– Я слушаю.
– Как так получилось, что у тебя в шкафу висит по меньшей мере восемь халатов? Я, может быть, не должна была тебя об этом спрашивать? Но понимаешь, это так необычно для человека, который...
– ...который имеет столько халатов, а живет здесь. Ты это хочешь сказать? Все очень просто. Я актер.
Почему он произнес эти слова, как бы стыдясь, стараясь не смотреть на нее? В этот день они оба были преисполнены деликатности по отношению друг к другу. Она не покидала их, и когда они сидели за неубранным столом и смотрели в окно, за которым виднелся старый портной с бородой раввина.
Впервые они ощутили, что не нужна им больше толпа, в первый раз они, оказавшись лицом к лицу, совсем одни, при этом не испытывали больше потребности ни в пластинке, ни в стакане виски для того, чтобы поддерживать возбужденное состояние.
Она не покрасила губы, и это сильно меняло ее лицо. Оно казалось значительно более мягким, с чуть боязливым и робким выражением. Перемена была столь разительной, что сигарета никак не вязалась с обликом этой Кэй.
– Ты разочарована.
– Оттого что ты актер? Почему это должно меня разочаровать?
Она немного погрустнела. И он прекрасно понял почему. Они уже понимали друг друга без слов.
Коль скоро он был актер, а жил, в его-то возрасте, в этой комнате в Тринич-Виледже, то это означало, что...
– Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, – сказал он, вздохнув.
– А я ничего не думаю, дорогой мой.
– В Париже я был очень известен. Я могу даже утверждать, что я был знаменит.
– Я должна тебе признаться, что я не запомнила фамилии, которую ты назвал. Ты ведь произнес ее только один раз, в первый вечер, если помнишь? Я же невнимательно слушала, а после не решилась просить тебя повторить.
– Франсуа Комб. Я играл в парижских театрах Мадлен, Мишодьер, Жимназ. У меня были гастроли по всей Европе и по Южной Америке. Исполнял я также главные роли в ряде фильмов. Восемь месяцев назад мне предложили контракт на солидную сумму...
Она старалась изо всех сил не показать, что жалеет его. Это причинило бы ему боль.
– Все обстоит совсем не так, как тебе кажется, – поспешил он заверить ее. – Я могу вернуться назад когда захочу и вновь займу свое место...
Она налила ему еще чашку кофе, и сделала это так естественно, что он посмотрел на нее с изумлением, ибо близость, которая сама собой, без их ведома проявлялась в мельчайших жестах, казалась каким-то чудом.
– Все очень просто и глупо. Я могу тебе рассказать. В Париже все знают, и даже об этом сообщали кое-какие газетенки. Жена моя актриса и тоже знаменитость. Мари Клэруа...
– Я знаю это имя.
Она тут же пожалела о своих словах, но было уже слишком поздно. По-видимому, он уже отметил, что ей известно театральное имя его жены, а его нет.
– Она не намного моложе меня, – произнес он. – Ей перевалило за сорок. Мы женаты уже семнадцать лет. Моему сыну скоро будет шестнадцать.
Говорил он все это с каким-то отрешенным видом и вполне естественно смотрел на одну из фотографий, украшавших стену. Потом поднялся и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не кончил рассказывать.
– Прошлой зимой, совершенно неожиданно, она мне объявила, что покидает меня и будет жить с одним молодым актером, который только что окончил театральный институт и принят в Комеди Франсэз. Ему был двадцать один год. Происходил этот разговор вечером в нашем доме в Сен-Клу... Это дом, который я построил, ибо я всегда любил собственные дома... У меня очень буржуазный вкус, надо тебе сказать...
Я только что вернулся из театра... Она появилась вскоре после меня. Пришла ко мне в кабинет-библиотеку и, пока объявляла о своем решении с эдакой мягкостью, теплотой в голосе и, я бы даже сказал, с нежностью, мне и в голову не могло прийти, что тот, другой, уже ожидает ее прямо у двери дома, сидя в такси, которое должно было их увезти.
Признаюсь вам...
Он тут же поправился:
– Признаюсь тебе, что я был так поражен, до такой степени ошеломлен, что попросил ее хорошенько подумать. Я понимаю теперь, какой смешной казалась ей моя реплика. Я сказал: «Поди поспи, малышка. Мы поговорим об этом завтра на свежую голову».
Тогда она призналась:
"Но дело в том, Франсуа, что я уезжаю прямо сейчас. Ты что, не понимаешь? "
Что же именно я должен понять? Что это настолько срочно, что она не могла подождать до завтра?
Я действительно тогда не понял. Теперь, кажется, я понимаю. Но я вспылил. И, должно быть, наговорил много чудовищных вещей.
Она же не переставала повторять, сохраняя полное спокойствие и почти материнскую нежность в голосе:
"Как жаль, Франсуа, что ты не понимаешь! "
Они оба немного помолчали. Тишина была какая-то полновесная, абсолютная, в ней не чувствовалось ни тревоги, ни смущения. Комб закурил трубку так, как обычно это делал в некоторых своих ролях.
– Я не знаю, довелось ли тебе ее видеть в театре или в кино. Еще и сегодня она продолжает играть молодых девушек, и не выглядит смешной. Лицо ее, кроткое, нежное, немного печальное, украшают огромные глаза. Они смотрят на вас пристально, полные наивного простодушия. Ну, можно сказать, что это глаза косули, которая с потрясением и упреком разглядывает так зло ранившего ее охотника. Это в духе ее ролей, и в жизни она была такой же, как в ту ночь.
Все газеты об этом писали, одни культурно, деликатно, другие же откровенно и цинично. Этот юнец покинул Комеди Франсэз, чтобы дебютировать в одном из театров на бульваре в той же пьесе, что и она. Комеди Франсэз предъявила ему иск за нарушение контракта.
– А твои дети?
– Мальчик в Англии, в Итоне. Он там уже два года, и я хотел, чтобы ничего не менялось. Дочь живет у моей матери в деревне около Пуатье. Я вполне мог бы остаться в Париже. Я продержался там около двух месяцев.
– Ты любил ее?
Он посмотрел на нее, как бы не понимая того, что она сказала. В первый раз так вдруг получилось, что слова не имели для них одинакового смысла.
– Мне предложили главную роль в одном серьезном фильме, где она была тоже занята, и я знал, что она туда в конце концов устроит и своего любовника. В нашем ремесле мы обречены постоянно встречаться. Вот один пример. Поскольку мы жили в Сен-Клу и возвращались вечером на машине, нам нередко приходилось видеть друг друга в ресторане Фуке, на Елисейских полях.
– Я хорошо знаю это место.
– Как и большинство актеров, я никогда не ужинаю перед спектаклем, зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке. Они там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть, и не на следующий день, во всяком случае, совсем немного времени спустя после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и была она не одна. Она подошла и поздоровалась со мной за руку так просто и естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем сценку из какой-то пьесы.
«Добрый вечер, Франсуа».
И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал:
«Добрый вечер, господин Комб».
Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я предложу им тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже подали ужин. Я как сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два или три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я, не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им:
«Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время».
"Куда же ты направляешься? "
"Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь ничто меня не удерживает здесь... ".
Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или же она просто не понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за чистую монету то, что я ей сказал. Ей было прекрасно известно, что четыре года тому назад я действительно получил предложение из Голливуда и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее, ибо она не была включена в ангажемент, а с другой – из-за детей, тогда еще слишком маленьких.
Она мне сказала:
«Я очень рада за тебя, Франсуа. Я всегда была уверена, что все уладится».
А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть, сам не знаю зачем.
"Что вы будете заказывать? "
"Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном.
Только фруктовый сок".
"А вам? "
Этот идиот подумал, что должен заказывать то же, что и она, и не осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он в этом явно нуждался, чтобы придать себе апломба.
